Как-то вечером на благословении, после исповедания мною моих немощей и прегрешений за истекший день, а, может быть, еще и за прежнее время, Батюшка начал говорить мне о самоукорении. Из батюшкиных слов я вообще заметил и понял, что нужно укорять себя за свои немощи и смиряться, всячески гнать от себя уныние, расслабление. Что бы ни случилось, унывать не надо, а сказать все старцу.

— Бог простит, — говорил Батюшка, — Бог простит. Укоряйте себя. Укорить себя нетрудно, а некоторые и этого не хотят. Перенести укор от брата труднее, а самому укорить себя нетрудно. Хотя если мы и будем укорять себя, но не будем бороться со страстями — будем есть сколько хочется, спать сколько хочется, то такое самоукорение, как незаконное, не принесет пользы. Если же мы укоряем себя, борясь со страстями, хотя и побеждаясь немощью и впадая в согрешения невольно, то такое самоукорение законно. В борьбе со страстями, если и побеждаемся ими, но укоряем себя, каемся, смиряемся и продолжаем бороться, мы непрестанно идем вперед.

Нам осталось одно: смирение. Время суровых подвигов прошло, должно быть, невозвратно. Вот, например, о. Вассиан принимал на себя суровые подвиги, иногда не топил келию, постился всю Четыредесятницу, но, несмотря на все это, никаких дарований не имел. А батюшка о. Макарий и в келии имел обыкновенную температуру, и не постился особенно, и келейников иногда распекал, когда они были виноваты, а за смирение имел много духовных даров — дар исцеления, изгнания бесов, дар прозрения — хотя и не принимал никаких особенных подвигов. Нам и остается только смиряться.

Как-то на благословении Батюшка спросил у меня:

— Как вы думаете, кому труднее всего жить в простоте?

— Гордыне, Батюшка.

— Нет, вообще, при всем на то желании?

— Не знаю.

— Настоятелям. Быть настоятелем чрезвычайно трудно.

А как-то прежде, уже давно, Батюшка между прочим сказал:

— То время, когда я был послушником, было самое блаженное. Знал я только церковь, трапезу, послушание и свою келию.

Пришел ко мне на днях о. Агапит и говорит, что батюшка о. Амвросий (он сам от него слышал) говорил, что антихрист не за горами…Вот, когда я слышу об антихристе, настоящем тяжелом времени, об ужасах, коими полон мир, о смерти, ее возможной для всякого неожиданности и ее неизвестности, сначала как бы ужасаюсь, останавливаю на этой мысли ум, даже как бы решаю вести себя лучше, настраиваюсь готовиться на всякий случай. Но все это не надолго. Как-то очень быстро убегает эта мысль, убегает, не оставляя никаких следов.

Теперь, когда я начал исполнять новое послушание письмоводителя, я пью утренний чай у Батюшки. Иногда разговор, несколько отходя от дел по послушанию, касается духовной жизни и монашества. Так, например, Батюшка говорил о монашестве:

— Не все монашество заключается в подряснике да каше. Надел подрясник, стал есть кашу и думает: «Я теперь монах». Нет, одно внешнее не принесет никакой пользы. Правда, нужно и носить монашескую одежду, и поститься, но это не все! Лампа, пока не горит, не оправдывает своего назначения — светить. Пожалуй, ее кто-либо толкнет и разобьет в темноте. Чего же не достает? Огонька! Правда, необходим и керосин, и фитиль, но, раз нет огня, если она не зажжена, она не приносит никому пользы. Когда же она зажжена, сразу польется свет. Так и в монашестве: одна внешность не приносит пользы, необходим внутренний огонек. О. Анатолий говорил, что «монашество есть сокровенный сердца человек».

Как-то при мне Батюшка спрашивает у брата Никиты:

— Есть нищие?

— Да.

— Это хорошо! Пока помогаем мы нищим, слава Богу, все хорошо. И на обитель жертвуют, а как нет нищих, то и пожертвований нет. Я так замечал.

Я записал только смысл слов. У нас в Скиту братии запрещено подавать милостыню. Это меня несколько смущало прежде, а теперь нисколько, ибо Батюшка за всех подает.

Замечательно правильное наставление батюшки о. Амвросия: «Смущение нигде в числе добродетелей не написано, и происходит оно от того, что причина, от которой смущение рождается, ложна». Это правило я уже несколько раз видел подтвержденным моим собственным опытом.

Однажды Батюшка, показывая мне письмо, написанное, видимо, нарочно коверканным поддельным почерком, сказал:

— Вот письмо. В нем меня обзывают самыми площадными, ругательными словами. Особенно за мои собеседования в монастыре. Думаю на того, на другого. Но кто бы это ни был, в любом случае — он мой благодетель. Может быть, Господь за это простит мне что-либо из моих грехов.

Это, вероятно, написано было каким-либо монастырским монахом. Я неоднократно понимал из батюшкиных слов, что на него, то есть Батюшку, были гонения, что его не любили. А еп. Трифон, благословляя нас на монашество, сказал:

— Вы знаете, что есть партия против о. Варсонофия? Если к вам придут такие и будут что-либо такое говорить, то вы прямо в ноги им: «Простите, мы не можем осуждать старца».

Я уже забыл его слова, но смысл тот, чтобы не принимать осуждающих старца, избегать их и не слушать, не обращать на них внимания.

Батюшка сказал:

— Жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений, обстоятельств, все промыслительно. Мы не понимаем значения того или другого обстоятельства: перед нами множество шкатулок, а ключей нет. Были (или есть, я не запомнил) такие люди, которым открывалось это.

Вчера на благословении я каялся Батюшке, что проспал раннюю обедню в монастыре. На это Батюшка ответил:

— Бог простит. Укоряйте себя.

— Батюшка, как же, собственно, надо укорять себя?

— Как укорять? Очень просто. Совесть сразу заговорит, сразу будет обличать, а вам останется только согласиться, что плохо сделали, и смиренно обратиться к Богу с молитвой о прощении.

— Да, Батюшка, сначала станет как бы неприятно. Укоришь, обличишь себя, а через короткое время забудешь об этом, как будто ничего и не было.

— Хоть минуту, хоть полминуты, а надо обязательно укорять себя так. Наше дело — укорить себя хотя бы на очень короткое время, а остальное предоставим Богу. А ведь были святые отцы, у которых вся жизнь была сплошное самоукорение. Но нам до этого далеко. Когда мы себя укоряем, мы исполняемся силы, становимся сильнее духовно. Это закон духовной жизни. Как в нашей телесной жизни мы подкрепляем силы пищей, так и в духовной жизни наши духовные силы подкрепляются самоукорением. Вы только приняли пищу в желудок, а как пища переваривается в питательные соки, как ваше тело питается ими, вы не знаете. Точно так же и в духовной жизни: мы питаемся самоукорением, которое, по учению св. отцов, есть невидимое восхождение, но почему и как — мы не знаем. Это — закон духовной жизни. Когда мы питаемся духовным, мы духовно становимся крепче, сильнее. А что такое самоукорение? — Смирение. А что такое смирение? — Это риза Божества, по слову Лествичника^{8}. Мы касаемся этой ризы тогда, когда укоряем себя.

Запишу кое-какие батюшкины наставления:

— За гордостью, словно по пятам ее, везде идет блуд.

Только тогда хорошо жить в монастыре, когда живешь внимательно (кажется, Батюшка так сказал и прибавил: «Вот я вам и говорю: начинайте со смирения»).

Есть грехи смертные и не смертные, смертный грех — это такой грех, в котором если ты не покаешься и в нем застанет тебя смерть, то ты идешь в ад, но если ты в нем покаешься, то он тебе тотчас же прощается. Смертным он называется потому, что от него душа умирает, и ожить может только от покаяния. Грех для души — то же, что рана телесная — для тела. Есть рана, которую можно уврачевать, которая не приносит телу смерть, а есть рана смертельная. Смертный грех убивает душу, делает ее неспособной к духовному блаженству. Если, например, слепого человека поставить на месте, с которого открывается чудный вид, и спросить его: «Не правда ли, какой чудный вид, какая красота?» — слепой, конечно, ответит, что не чувствует этой красоты, так как у него нет глаз, нет зрения. То же самое можно сказать о неспособности души, убитой грехом, к вечному блаженству.