Именно так я себе и сказала. Год назад. Да-да… этими самыми словами. Клянусь. Но потом появился тот кудрявый парень, что сидел у меня в ногах на кровати и ласкал мне губы пальцами. И следующий — в нем текла индейская кровь, и он отстукивал ритм на моем животе. А следом за индейцем — гитарист, тощий до неправдоподобия, он любил мотать волосами по моим глазам. И еще один — этот хотел на мне жениться, заделать детей, купить бунгало с бассейном, двумя газонокосилками и четырьмя доберманами и обещал подарить мне сто вибраторов — как минимум! — чтобы восполнить собственные недостатки. Да, были еще два парня, которые хором ласкали меня под золотым светом фонаря.

И была эта девушка.

Белокурая — совсем как я — девушка, которая поцеловала мне правую ладонь однажды вечером, когда мы напились, как… две пьяные девки. Я встретила ее на лекции по стихосложению. И я жду ее. Сейчас. Все время. Теперь. Я жду.

Я сижу на стойке моей псевдокухни в моей псевдостудии, которую только что сняла с моим новоявленным псевдодружком, и жду. Чтобы не отвлекаться от ожидания этой девушки, сразившей меня наповал, я положила ладони на бедра и не шевелюсь. И жду. Ожидание — очень конструктивный вид деятельности. Конструктивный… потому что в этот момент, я строю в голове планы, планы и воздушные замки. Чудные планы и дивные воздушные замки — как же мне хорошо там! До ужаса здорово! Бабушка всегда мне говорила: Ты мастерица выдумывать. Вот только истории эти сводят с ума твою мать. Истории, доводящие до безумия мою мать… Тут мне нет равных. Я годами тренировалась. Выстраивала их тщательно — с помощью гвоздей и молотков. Исходила слюной от усердия. Вот только каждый раз, как в сказке про трех поросят, порыв ветра или чье-то зловонное дыхание все разрушает и я оказываюсь на земле, разбившись на тысячу мелких осколков. Может, оттого, что я тоже — маленькая свинка? Это бабушка мне тоже часто говорила: Ты маленькая распутница и мерзкий маленький поросенок! Развратная свинка, которая только и делала, что раздевала своих Барби в домике Синди. Мой домик Синди был на самом деле жутким борделем. Огромным воображаемым публичным домом — как мои воздушные замки.

Не могу сказать, что мои замки лучше реальной жизни, потому что, так или иначе, все в этом мире похоже. Когда я закрываю глаза, на меня опускается черная завеса. Открываю — и вокруг так же темно. Все черным-черно. Как сейчас. Только золотой свет уличного фонаря пробивается через занавески, освещая мой псевдодом, который я сняла, чтобы трахаться. Бездонный мрак. Словно меня взяли в плен космические черные дыры. И одна из них, многие годы кружившая вокруг, улучила-таки момент и засосала меня. И все утратило цвет. Время почернело. Кроме ее белокурых волос, золотых волос Саффи, которую я жду.

Не знаю, как все будет сегодня вечером с Саффи. Не знаю. Я нервничаю, я возбуждена, но это ничего не меняет, вот я и нервничаю. Из-за своей больной личности — больной, потому что я начала проходить курс терапии, и врач, растекшийся по креслу, сказал, что у меня больная личность. У моей личности грипп. Нет, хуже — рак: внутри меня живет опухоль и с самою моего детства питается клетками моего организма. Ее никто не лечил, и я обречена сосуществовать с ней вечно, до конца времен, до самой смерти. Я — в пограничной зоне. Вернее, у меня проблема с границами, с рамками. Я не различаю внешний и внутренний мир. Из-за того, что кожа у меня вывернута наизнанку. Нервы расположены слишком близко к поверхности. Мне все время кажется, что каждый человек, живущий на этом свете, может заглянуть внутрь меня. Я прозрачна. Настолько, что вынуждена кричать, если хочу, чтобы меня заметили. Приходится поднимать шум, иначе никто мною не займется. По этой причине я и не умею вовремя остановиться. Мчусь по жизни со скоростью двести миль в час, и каждому, в чей дом я врываюсь, хочется меня оштрафовать. Я все рушу. Границы слишком зыбки. Моя реальность растягивается. Я плаваю в сфере, наполненной не воздухом, но сексом и пивом. В моей жизни нет ничего определенного, окончательного: я не знаю, кто я, что я буду делать, чего я стою, кому принадлежу — мужчинам, девушкам или птичкам. Буду действовать методом исключения. Так вот, сегодня вечером я принадлежу девушкам и птичкам. Сейчас придет Саффи. Через секунду. Я слышу, как она поднимается по розовой лестнице дома, в котором я живу. Она почти бежит. Прекрасный будет вечер.

Я открываю дверь. Я возбуждена, как юная девственница. Саффи входит. Она тоже волнуется. Мы все время смеемся. Перебиваем друг друга. Дергаемся. Садимся.

— Смотри, какую картину я купила…

Встаем.

Снова садимся.

— Ой, сейчас покажу фотографию — меня приятель снял…

Встаем.

Садимся.

— Кстати, хочешь музыку послушать?

— Ну, не знаю… А что у тебя есть?

— У меня… есть…

Встаем.

Садимся.

И так — до третьего стакана красного вина. Внезапное чудо. Бац! Алкоголь подействовал. Остаемся сидеть.

Спагетти готовы. Начинаем лениво есть. Феттучини «Альфредо». Я смотрю, как Саффи всасывает длиннющие макаронины, и они запрыгивают из тарелки прямо ей в желудок. Она красивая, Саффи, даже с набитым ртом — так я считаю. Я не голодна. С трудом заталкиваю в себя еду. Она рассказывает мне о своих квебекских друзьях, о семье, живущей в Квебеке, о собаке, оставшейся в Квебеке. Я почти не слушаю. Мне слишком трудно сконцентрироваться. Я думаю только о ней. Это странно. Не могу не думать о том, что она мне сказала: У нас случилась женская любовь с первого взгляда. Не знаю, о чем она говорила. О дружбе? О любви? Зато я точно знаю, что она меня волнует, потрясает. Я падаю под стул — конечно, фигурально выражаясь, потому что на самом-то деле продолжаю сидеть, очень прямо держа спину, с вилкой в руке, с которой свисает макаронина.

После ужина мы выходим. Идем в бар. Деваться некуда — мой «якобы дружок» только что заявился и с ходу понес всякие благоглупости. Ему не нравится Саффи. Раз так — он не одобряет мой выбор. Вот мы с Саффи и удаляемся. Спускаемся по розовой лестнице дома, в котором я живу. Направляемся в «голубой» бар. Открываем дверь и оказываемся среди геев-весельчаков.

Недолго идем пешком. На улице зима. Жутко холодно, но я в пальто нараспашку и ничего не чувствую. Даже если сегодня вечером мне раздавят грудную клетку — я и тогда ничего не почувствую.

Находим крошечное уютное заведение. Устраиваемся за столиком друг напротив друга и пьем. Разговариваем, смеемся и пьем. Потом моему терпению приходит конец: не могу больше смотреть, как ее слишком розовые губы касаются края стакана с красным вином.

— Саффи. Я хочу пойти с тобой в гостиницу. Хочу спать рядом с тобой, а утром съесть на завтрак яйца. Яйца и тосты, только ты и я…

Саффи улыбается в ответ.

— Я тоже.

У гостиницы, которую мы находим поблизости, жалкий вид. Она скорее похожа на станцию техобслуживания. Портье, увидев парочку блондинок в сабо, начинает нервничать. Возбуждается, блеет, смеется, как дурак. Скалится на нас огромными лошадиными зубами. Мне он кажется смешным и нелепым — то и дело что-то роняет на стойку. Наше присутствие так его нервирует, что он сейчас разнесет гостиницу. Сделав тысячу и один пируэт, он наконец протягивает нам ключи от номера, жирно улыбается, и улыбка у него заискивающая. Мечтай, мечтай, приятель!