— Те люди, которые помогали осуществлению мечты его венской юности, — опять-таки кивнул в знак понимания Гертер.

— Мечты его юности?

— Он хотел стать архитектором.

— Архитектором… — насмешливо повторила Юлия. — Вернее было бы сказать, разрушителем. По его вине вся Германия превратилась в руины под слоем пепла, да и не только Германия.

— Жизнь на горе, — продолжал Фальк, — была до странности мертвенная, особенно когда на вилле находился шеф. Из-за того что он, как все богемные натуры, всегда поздно ложился, будить его разрешалось не раньше одиннадцати. Позже, во время войны, это стоило жизни тысячам солдат. Если в восемь утра приходило сообщение, что Восточный фронт прорван и надо быстро принять решение, что делать, отступать или переходить в контрнаступление, ни один человек не отваживался его будить, никто, даже фельдмаршал Кейтель. «Фюрер спит!» Генералы в России метались как тигры в клетке, не зная, как поступить, а фюрер спал, и его нельзя было будить.

«Так, так, так, — подумал Гертер. — И что же, интересно, он видел во сне?» Дорого бы он отдал, чтобы это узнать.

— Пересказывал ли он вам когда-нибудь свои сны, господин Фальк?

Фальк хмыкнул:

— Вы думаете, он когда-нибудь кого-либо так близко к себе подпускал? Этот человек был заперт на ключ в себе самом… как… как… Но однажды, во время войны, по-моему, зимой сорок второго, ему, как я догадался, приснился кошмар. Я проснулся, услышав его крики, схватил свой пистолет и в пижаме бросился в его спальню.

— У вас был пистолет?

Фальк взглянул на Гертера снизу вверх:

— На горе Оберзальцберг было много оружия, господин Гертер. Он был один, фрейлейн Браун на несколько дней уехала погостить к родственникам в Мюнхен. Возле двери топтались два эсэсовца с автоматами, но войти внутрь они не решались, при том, что его, возможно, убили. На следующий день их перевели на Восточный фронт. Я рывком открыл дверь и застал его в ужасном состоянии — он стоял посреди комнаты в ночной сорочке, весь обливаясь потом, с синими губами, спутанными волосами и лицом, перекошенным от страха, и смотрел на меня во все глаза. Никогда не забыть мне того, что я услышал: «Он… он… он был здесь…»

— Он? — Гертер поднял брови. Как такое могло случиться, чтобы тот, кого все боялись, сам кого-то боялся? Кто такой был этот Он? Его отец? Вагнер? Черт? — Но как вы могли услышать? Разве не говорили вы, что жили в многоквартирном доме для персонала?

Фальк с Юлией переглянулись.

— К тому времени уже нет.

Аскетическая спальня Гитлера не имела выхода в коридор, единственная дверь вела в рабочий кабинет. В одиннадцать часов Фальк клал утренние газеты и телеграммы на стул и громким голосом провозглашал: «С добрым утром, мой фюрер! Пора вставать!» После этого выходил шеф в длинной белой рубашке и в тапочках, и однажды он пригласил Фалька зайти. Фальк обнаружил Гитлера сидящим на краю постели, в то время как фрейлейн Браун в пеньюаре из голубого шелка расположилась на полу — она подстригала ему ногти на ноге, которую держала на коленях. Фальк еще подумал, до чего же белая у него нога!

— Таким же белым было и все его тело, — сказала Юлия. — Перед войной я видела его один раз обнаженным, году, наверное, в тридцать восьмом…

— Нет, — поправил ее Фальк, — в тридцать седьмом.

Юлия посмотрела на него пристально и, кажется, сразу поняла, что он имеет в виду.

— Да, разумеется. В тридцать седьмом.

— Шеф, — продолжала она, — почти всегда до поздней ночи не ложился, порой до шести или семи часов утра, с ним вместе бодрствовала его постоянная свита: Борман, Шпеер, его личный врач, секретарши, личный фотограф, шофер, массажист, повариха, готовившая для него вегетарианские блюда, группа связных и еще несколько человек из обслуживающего персонала; никаких членов партийной элиты, никогда никого из высших чинов армии и государства.

— Значит, и в этом он был сродни венской богеме, — кивнул Гертер. — Как нам все-таки понять этого человека?

Юлию тоже часто приглашали присоединиться к компании. Пока Ульрих занимался напитками и закусками, все собравшиеся в зале, украшенном огромными гобеленами и гигантским бюстом Вагнера работы Арно Брекерса, с самым большим в мире окном, предметом гордости Гитлера, смотрели какой-нибудь фильм. Нередко это был один из фильмов, запрещенных Геббельсом. Иногда ставили пластинки, конечно же музыку Вагнера, но иногда оперетту, скажем «Веселую вдову» Франца Легара. Потом шеф начинал один из своих бесконечных монологов, в которых совершал экскурс из древнего прошлого в далекое будущее, гости едва не засыпали, ведь им уже по многу раз приходилось слышать это и раньше. Потом еще пару часов он бродил как неприкаянный по своему кабинету, а летом, случалось, просиживал на балконе до самого рассвета, думал в тиши о горах и звездах.

— Или просто старался не заснуть, — высказал предположение Гертер, — не то ему опять мог присниться Он. Впрочем, лучше вообще не ломать себе голову, о чем он там размышлял на балконе.

— И то правда, — согласился Фальк. — Как хорошо, что американцы после войны взорвали и сровняли с землей этот дом с привидениями, вернее, то, что еще от него оставалось после бомбежки.

— Но фрейлейн Браун, — рассказывала Юлия, — нередко уже к часу ночи возвращалась в свою комнату, я приносила ей туда кружку какао с молоком. В ту ночь я к ней постучалась, но Блонди, запертая в кабинете Гитлера, лаем пыталась привлечь внимание своего разглагольствующего хозяина, и поэтому я не услышала, сказала ли фрейлейн Браун свое обычное «Войдите».

Юлия чуть приоткрыла дверь и вдруг увидела их: они стояли посреди комнаты, крепко обнявшись, Ева в незапахнутом пеньюаре, на этот раз в черном, в то время как на нем не было ничего. В его упругом белом теле было что-то мертвенное оно никогда не видело солнца; только щеки и шея имели живой оттенок, на шее переход по цвету был настолько резким, словно к туловищу приставили голову от другого тела. Юлии запомнилась дверь, открытая в ванную комнату, оттуда вырывался пар и слышался звук льющейся воды. Чем они там занимались, она не видела, он стоял к ней спиной и был, по-видимому, в сильном возбуждении. Она услышала, как из его груди вырвалось томное «детка»…

— Детка? — переспросил Гертер.

— У него были для нее еще и другие ласковые прозвища, — сказала Юлия. — Например, малышка.

— Пончик, — с непроницаемым выражением на лице добавил Фальк. — Или лайка.

Фрейлейн Браун выглянула из-за его плеча, и глаза ее расширились от ужаса — Юлия поскорее тихонько снова закрыла дверь. К счастью, он ничего не заметил.

— Это могло иметь очень плохие последствия, — пояснил Фальк. — Если бы они стояли, повернувшись хотя бы на четверть оборота в другую сторону, наша участь уже через десять минут была бы решена.

Носовым платком он промокнул глаза, но не из-за наплыва эмоций — это были просто старческие слезы.

В дверь постучали, после этого, не дожидаясь ответа, в комнату вошел маленький бородатый человечек в коричневом плаще. Окинув взглядом комнату, он спросил с улыбкой, которая Гертеру почему-то показалась неприятной:

— У вас гость?

— Как видите, — ответил Фальк, не глядя на него.

Мужчина выдержал паузу, очевидно ожидая более подробного комментария, но когда его не последовало, забрал из кухонного шкафчика мешок с мусором и, не проронив больше ни слова, исчез.

Наступило молчание, которое Гертер не хотел нарушать. Для большинства людей Гитлер незаметно превратился в героя страшного фильма или в фарсовый персонаж, но вот перед ним сидели Фальк и Юлия, погруженные в воспоминания об этом ушедшем в глубины истории времени — они присутствовали на месте событий, для них все это было как вчера, и похоже, они готовы были говорить часами, лишь бы подольше не рассказывать о главном. Пауза затянулась, но затем произошло именно то, на что он надеялся. Старики обменялись взглядами, Фальк встал, выглянул в коридор — убедиться, что за дверью никто не подслушивает, — затем снова сел и сказал: