Коротеньким письмом я известил Адила, что готов на ней жениться, и под Пасху выехал из Парижа. Помню, как поздно вечером прибыл в Льожа. Меня никто не встретил. Кухарка объяснила мне, что Адила дежурит ночью у постели умирающего в госпитале, обустроенном на средства Дю Бюшей в помещении бывшей католической школы.
На другое утро она постучала в дверь моей комнаты. Она сильно похудела, белый чепец сестры милосердия ее даже красил. Однако — вы не поверите — в свои без малого сорок лет она выглядела совершенной старухой. Я с ужасом подумал о предстоящем браке: мне в мои тридцать два никто не давал больше двадцати. Адила молча смотрела на меня. Я лежал в кровати и видел себя в зеркале таким, каким видела меня и эта старообразная особа, с которой мне выпало связать свою судьбу. Она все еще стояла в дверях, не выражая ни малейшего желания приблизиться ко мне или обнять. Маленького Андреса она оставила в Бильбао у кормилицы. По ее словам, он был красавец. Но ребенок интересовал меня меньше всего! Через раскрытое настежь окно пасхальное солнце заливало мою постель, на голых ветвях дубов перекликались синицы: мир был по-весеннему молод и радостен, он дышал любовью, несмотря на организованную людьми бойню, а я сидел тут один на один с этой женщиной, с моей недолей… Седеющая прядка выбивалась из-под ее чепца. Лицо хранило безучастное выражение, глаза она держала опущенными, видимо заранее решив не смотреть на меня. Я не сдержался.
— Ты добилась своего… — прошипел я. — Думаешь, ты меня купила… Вообразила, что я теперь твоя собственность… Погоди еще! Погоди!
Она подняла глаза: я не прочел в них ни малейшего притязания и вообще никакого определенного чувства, а я прекрасно умею читать в душах. Когда я встал с постели, она не отвела взгляда. Я подошел к ней ближе — она продолжала стоять, прислонившись спиной к двери и тихонько шевеля губами, но побледнела так, что я спросил, уж не боится ли она меня. Она кивнула.
— Тогда зачем же ты выходишь за меня замуж?
— Так надо. Из-за Андреса.
— Но ты меня больше не любишь?
Она неопределенно повела рукой.
— Я тебе противен?
— Не ты, а то, что в тебе, — возразила она.
— Дурное во мне? Но откуда оно взялось? От тебя! И ты это знаешь!
Наконец-то я попал в точку! Она застонала.
— Вспомни, я был совсем еще ребенком, чистым, невинным, Адила… семинаристом…
Ее глаза наполнились слезами… На дряблом лице отобразился ужас. Она рухнула на пол. А я в пижаме стоял над ней и смотрел — представляете себе сцену? Она закрыла голову руками. Рыдания сотрясали ее тучное тело. Чувство жалости мне несвойственно, не знакомо вовсе, даже по отношению к человеку, с которым так много связано… Но в ту минуту я проникся не просто жалостью, а жалостью, как бы это сказать, сверхъестественной. Да, да, я не случайно выбрал это слово. И я поневоле пошел на попятный:
— Да нет же, глупая, не верь мне. Что? Что ты там бормочешь?
Я наклонился к ней, убрал со лба седую прядку и попытался разобрать прерываемые рыданиями слова. Понял только: «Мельничный жернов на шею…»
Она повторяла угрозу Христа тому, кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Него: «Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею…» Порыв, которому я не в силах был сопротивляться, поверг меня на колени. Я обнял ее:
— Нет, глупенькая, эта угроза к тебе не относится. Я никогда не был одним из малых сих, чьи ангелы видят лицо Отца небесного. Никогда. Сколько я себя помню, порок всегда пребывал во мне. Я получал удовольствие оттого, что пробуждал в тебе волнение. Возраст ничего не значит… Мне от рождения была дана не невинность, как другим младенцам, а лишь маска невинности. Из-под застенчиво опущенных ресниц я наблюдал, как через меня в твоем теле и твоем сердце поселяется соблазн. Я чувствовал, какую опасность несу твоей душе, и наслаждался этим. Более того, я сознавал, что служу приманкой. Я источал яд и ощущал во рту его вкус. Прельстившись мнимой чистотой, ты прикоснулась к плоти, одержимой бесами. Я отчетливо видел, как ты тянешься ко мне, отступаешь, возвращаешься, и играл тобой, несчастная, с холодным сердцем. Так что не беспокойся. Из нас двоих искусителем был я; я был сильнее, взрослее. Я был старым в шестнадцать лет! Старым, как мир! Ты же сохранила душу ребенка, хоть ты и семью годами старше!
Она поднялась и стояла теперь, прислонившись к стене. Как сейчас вижу ее распухшее от слез лицо, выбившиеся из-под чепца волосы. За окном щебечут синицы, поют дрозды в плюще… Шла Страстная неделя… В моей жизни редко выдавались минуты, когда я не творил зла; в то утро, господин аббат, я совершил доброе дело: удержал душу от отчаяния… Не по своей воле, надо думать… вопреки тому, что во мне…
— От меня надо держаться подальше! — говорил я ей. — Еще не поздно, беги. Спасайся!
Она качала головой, глядя на меня с глубокой нежностью. Плечи ее вздрагивали, но она больше не плакала. «Это невозможно» — повторяла она, и тогда я спросил уже своим обычным голосом:
— Ты еще не излечилась от меня?
Она резко выпрямилась, словно от укола. Я не отставал:
— Если бы ты не была мною больна, ты бы держалась от меня на расстоянии, уехала бы куда-нибудь. Понимаешь ли ты, на что себя обрекаешь?
Она ответила, что понимает.
— Ты думаешь, что знаешь меня, а на самом деле и не представляешь, на что я способен… (Будто ей надлежало непременно полностью сознавать, на что она идет.)
— Почему же не представляю?
Она произнесла это глухим голосом, в котором мне почудилось презрение. Злость охватила меня с новой силой.
— Когда станешь моей женой, гордыни у тебя поубавится.
Адила смотрела на меня, упираясь головой в стену.
— Я хочу закончить все поскорей, — прошептала она. — Сложнее всего будет сообщить…
Я грубо оборвал ее, но она продолжила:
— Речь не о матери, мать я давно подготовила, наш брак ее не удивит. Нет, я думаю о Матильде…
Почему она заговорила о Матильде?.. Обычно мы избегали упоминаний о ней. Я сказал, что Матильда в Англии. Что нам до нее дела нет. Поставим, мол, перед фактом. Адила ответила тихо:
— Матильда приезжает завтра.
Она глядела в пространство. Две слезинки текли у нее по щекам.
— Придется ей объяснять…
— Ее это не касается. Она всего лишь твоя кузина. Вы росли вместе, ну и что с того? Кстати, я увезу тебя в Париж.
Я прикусил губу, сожалея, что выдал себя: мне следовало дождаться венчания, а потом уже сообщать Адила, что не собираюсь оставаться в Льожа. Однако новость не произвела на нее впечатления. Она шла за меня, точно в омут бросалась. Проговорила только:
— В Париж так в Париж…
— Ты права, в Париже или в другом месте ты все равно будешь со мной, моей женой, женой такого, как я, плотью от плоти моей.
— Я уже твоя жена, — отозвалась она.
Но я не унимался:
— Ты будешь принадлежать мне целиком. Будешь моей вещью. Одна. Никого между нами.
Я чувствовал, что мне не удается ее побороть. Она выдержала мой взгляд и сказала твердым голосом:
— Нет, я буду не одна. И сейчас не одна. Если б я была одна, я бы давно сбежала от тебя на край света или вообще на тот свет.
Я не нашелся что ответить. Помолчав, она продолжила:
— Я поговорю с мамой… Что же касается Матильды, это выше моих сил. Ты сам ей все скажешь… не откладывая… завтра же. Надо все сделать быстро. Можно в Париже, поскольку ты там живешь.
— Ну, нет, — возразил я. — Я хочу пышную свадьбу здесь. Хочу, чтобы ты проехала по Льожа в белом подвенечном платье. Хочу, чтобы люди видели, чего я достиг. То-то будет триумф! Некоторые, конечно, кое о чем догадываются. Так что приготовься, старушка, выслушать нелицеприятные слова. Пусть говорят! Я все равно желаю торжественного венчания в здешней церкви.
— Ты его получишь, вернее, мы.
Она не спускала с меня глаз и часто дышала.
Мы расстались, и за целый день я больше ни с кем не виделся. Идти в поселок, показываться на глаза вдовам и матерям, потерявшим сыновей, я не отважился. Не было дома, куда бы ни вошла беда, каждая семья жила в постоянной тревоге. Людям невыносим был сам вид дееспособного молодого человека в штатском. Между тем освобождение я получил на законных основаниях. Судя по рентгеновским снимкам и по заключениям врачей, состояние моих легких по-прежнему внушало опасения. Но, как ни странно, я не ощущал ни малейшего недомогания, ни даже усталости; я чувствовал себя совершенно здоровым. Не знаю, чем это объяснить, господин аббат. Меня словно бы кто-то оберегал… Но чем отчетливее вырисовывалась моя судьба, тем сильней она меня страшила.