Чемодан, который он нес в правой руке, не весил ровным счетом ничего. Дорогу эту здесь называли «бульваром», поскольку она опоясывала поселок, уснувший уже в этот час. Слева сразу начинались сосны; лунный свет струился по верхушкам, стекал по шелушащимся стволам, разливался по густому подлеску. Справа тонул в поднимавшемся от речки и лугов тумане Льожа. Тут ничто не нарушало тишину, тогда как в лесу время от времени всхлипывала ночная птица или тяжелая шишка, сорвавшись с ветки, с шумом ударялась о землю. Сломленное же усталостью людское стадо разбрелось по норам и неслышно дышало во сне.

Вот уже и Бальон. Вода журчала по камням, не смолкая ни на минуту с тех самых пор, как Габриэль впервые услышал ее в детстве… Природа не судит нас, хотя и воздействует на наши чувства, пробуждая раскаяние и умиление, независимо от того, кто мы и что совершили… Потому так нежна эта ночь.

Габриэль замедлил шаг. Пока он идет по белесому от луны проселку, его тень, изорванная каменистыми бугорками, не более противна земле, чем тень молодого священника, которому он так безрассудно хотел довериться и чей домишко с облупившимися стенами виднеется за поворотом.

Эта дорога, где он сломя голову бегал мальчишкой, не знала, зачем он приехал в Льожа… А сам он разве знал? И не было ли в его действиях скрытой цели? Разумеется, его интересовала продажа Бализау и Сернеса. Но внезапно, помимо его воли предпринятое путешествие имело и иной, потаенный смысл. Что еще, неведомое и роковое, суждено ему содеять в краю, где в одной из бедняцких лачуг родился он такой же ночью пятьдесят лет назад?

Опыт подсказывал ему: в его жизни поспешные, незапланированные отъезды всегда означали исполнение некоего предначертанного замысла. Будто чья-то невидимая рука влекла его, вцепившись мертвой хваткой… Своей воли в его действиях было не больше, чем у камня, брошенного ребенком в собаку. В этот вечер он отчетливо, как никогда, ощутил свою страшную несвободу.

От Бальона веяло сыростью. Не обращая на нее внимания, Габриэль облокотился о парапет, склонился в прозрачном тумане, прислушиваясь к журчанию реки. Вода пахла: нет, не тиной и всплывшим мхом, она имела свой особенный почти неуловимый запах, который он умел распознавать еще в детстве. Детство! У него оно не было чистым! Но сейчас эта ласковая ночь нащупала в нем незатронутые струны доброты и любви… Ему вдруг захотелось совершить какой-нибудь поступок, не вписывающийся в линию его судьбы. Только как же его совершишь в опустевшем уснувшем мире? Нет тут тебе ни без сил упавшего путника, которому ты перевязал бы раны. Ни даже замерзшей пичуги, которую ты отогрел бы на груди.

Бесполезное желание, благое намерение из тех, которыми, как говорится, вымощена дорога в ад, переполняло его изнутри. Он любил эту светлую, влажную, целомудренную ночь и незрячую воду между беспамятных берегов, которые он некогда топтал босыми ногами, забавляясь ловлей раков с малышками Дю Бюш… Хорошо, что у дремлющих в тумане лугов нет памяти!

Почувствовав озноб, Градер продолжил путь. У поворота, там где «бульвар» пересекается с аллеей, ведущей к замку, он взглянул на обветшалый домик священника: за этими стенами спал юноша, которому он чуть было не поведал свою жизнь… Какое безумие! Сняв сутану, юнец заснул, наверное, раздавленный усталостью и грустью, совсем как его мучители-прихожане; бремя жизни и ночь уравняли их. Так же будут они лежать все вместе, палачи и жертвы, на кладбище у въезда в поселок.

А сестрица кюре, неужели она тоже здесь, невзирая на клевету и преследования? Габриэль поднял глаза: луна ярко освещала закрытые ставни и облупившуюся стену в зеленоватых пятнах штукатурки. Но что это рассыпано на ступеньках перед входом? Он присмотрелся, различил в темноте свежесрезанные ветки букса вперемешку с блестящими лавровыми. По здешнему обычаю так убирают дома молодоженов… Габриэль разгадал смысл гнусной шутки. Прихожане решили поглумиться над кюре. Когда он проснется к утренней службе, зеленый настил красноречиво напомнит ему, что думают люди о нем и той особе, которую он выдает за свою сестру! Месса начинается в половине седьмого, но в Льожа встают рано, насмешливые глаза будут провожать кюре из-за ставен, детские рожицы выглядывать из-за тополей. Сейчас палачи еще спали. Только луна сокрушалась с высоты о горестях этого мира, и среди них — о свадебном ковре на крыльце у сельского священника.

Габриэль внезапно понял, что нужно делать. Он поставил чемодан в крапиву за домом. Огляделся, прислушался. Собаки не лаяли. Только изредка перекликались петухи, перепутав луну с солнцем. Тогда он стал охапками сгребать ветки и перекидывать их через ограду. От работы он разогрелся и уже не чувствовал ночного холода. Перетаскав основную массу, Габриэль подобрал все листочки до последнего и, перед тем как продолжить путь, прислонился перевести дух к тополю напротив калитки. Отсюда он видел очищенные, светлые ступени. Сколько людей из ныне живущих и уже покойных поднимались по ним, прежде чем взяться за дверной молоток! Старые стершиеся камни. Между тем в ночном полумраке в них чудилась какая-то подспудная жизнь; казалось, они видят, слышат, чувствуют… Грешник, расчистивший крыльцо, ощутил на себе их взгляд. Это продолжалось одно мгновение. Потом он взял чемодан и двинулся налево, к замку.

На лугах молочным озером лежал туман, а дальше, на высоком откосе стояли строем сосны Фронтенаков и, возможно, вспоминали про себя все, что видели и слышали за долгие годы. Залаяла собака. Габриэль крикнул: «Пастушка, тихо!» В следующую секунду овчарка, поставив передние лапы ему на грудь, уже лизала горячим языком его шею и подбородок. Стукнули ставни.

— Кто там?

— Жерсента, это я, Габриэль.

Служанка крикнула, что сейчас спустится. Он присел на чемодан. В кухонной двери повернулся ключ.

— Приехали, значит?

Глуховатая старуха смотрела на него недоверчиво. Из прислуги она одна жила в замке. Лакей и две молодые горничные из местных ужинали и ночевали на ферме.

Свет ослепил Габриэля. Он пробурчал, что поезд, как водится, опоздал на час, что он не ужинал и голоден как волк. Жерсента бросила на угли шишек и стружек, засуетилась: что ему подать? «Ничего почти и не осталось!» Градера она ненавидела, но хозяйскую трапезу почитала свято.

— Насчет еды в этом доме я спокоен, — сказал Габриэль.

Кухарка принесла начатый паштет из гусиной печени и холодную курицу: «Вот, только тушка… но тут есть лакомые кусочки…»

Градер ел неторопливо, он расслабился и чувствовал себя в безопасности. Париж остался далеко, а с ним Алина и весь тамошний кошмар… Здесь его никто не достанет.

— У вас все в порядке?

Жерсента принялась жаловаться: у господина Деба, как полагают, был удар… И потом, астма… Кроме дочери, он никого к себе не подпускает… Мадемуазель Катрин, ничего не скажешь, ухаживает за ним самоотверженно… Он такой раздражительный!

— Все из-за болезни, из-за астмы. Ваш приезд его успокоит. Для свадьбы только вас и ждут.

Кухарка хлопотала у стола.

— Ох, и хитрая же бестия… — добавила она себе под нос.

Градер оторвался от еды и посмотрел на нее в упор:

— Что ты хочешь сказать? Он не собирается выдавать Катрин за малыша?

Старуха буркнула:

— Этого я не говорила. Нет. Ничего такого не говорила!

— А что Андрес? — спросил Габриэль.

— Все в бегах. На этой неделе считал в Жуано сосны, что Деба продал Мулеру… А вот и госпожа!..

Вошла пышнотелая дама в коричневом халате. Забранные наспех густые волосы, открывавшие высокий матовый лоб, делали ее несколько старомодной. Кожа на слегка впалых щеках чуть пожелтела, но шея, видневшаяся в прорези халата, сохраняла девичью белизну. Габриэль встал. Только он один на свете видел в этой зрелой отяжелевшей женщине стройную девушку с осиной талией, которую некогда любил.

Да, это была Матильда, а для него — по-прежнему мадемуазель Дю Бюш. Перед ней он снова чувствовал себя крестьянским мальчиком господ Пелуэр, к которому она с сестрой обращались на «ты», в то время как он говорил им «мамизель».