«Прозаик Орозбек Айтымбетов и его переводчик Баян Сарыгулов родились и выросли там, где их народ создавал бессмертный героический эпос «Манас», где великий Тянь-Шань хранит в своих шершавых ладонях теплый, синий Иссык-Куль, где лишь полвека назад появились первые печатные станки.

Рабочий из Фрунзе Орозбек Айтымбетов опубликовал несколько хороших рассказов и литературных статей, стал писателем. Баян Сарыгулов в отличие от товарища свои стихи и рассказы пишет по-русски, а также занимается художественным переводом».

Рассказ «Кузнец» — это их первая совместная работа.

Муса МУР АТ АЛИЕВ

Кузница Барпы стоит на отшибе, недалеко от аила, среди низы.

Старик Барпы среднего роста, почти квадратный — такие у него широкие плечи, — с круглой головой, редкими седыми усами и бородой и острыми, внимательными глазами. Он молчун — бывает, за день десяти слов не скажет, — зачем тратить слова впустую? Ходит не торопясь по кузнице, стучит деревянной ногой, весь поглощенный своими думами, перекуров не делает и прерывает работу лишь для того, чтобы выпить в обед трехлитровую банку айрана.

Когда кто-нибудь является в кузницу с заказом, он молча выслушивает и кратко отвечает: «Сделаю. Приходи через столько-то времени», или наоборот; «Это я не смогу. Тебе надо ехать в район». И все.

_ Поворачивается и принимается за прерванное дело.

Я стою у наковальни и смотрю на работу Барпы, который делает рессору для брички. С короткого взмаха он резко ударяет молотом по раскаленному железу. Искры разлетаются во все стороны, освещая полутемную кузницу. Кузнец сосредоточен и серьезен.

Он поднимает голову и смотрит на меня:

— Что, головастый, в ученики хочешь?

Я киваю.

— А ну, подними-ка вон тот молот.

Я хватаюсь двумя руками за старую отполированную ручку и, напрягшись изо всех сил, поднимаю молот над головой.

— Хорошо, хорошо, — улыбается Барпы краешками губ. — Приходи завтра пораньше.

— А можно, я сегодня начну работать? — Радость так и прет из меня.

— Завтра, — отвечает он коротко и поворачивается к горну. — Вчера я у твоего отца был в больнице. Ему лучше уже стало. Просил передать тебе, чтобы ты бабушку слушался.

— Ладно! — кричу я, радостный, выбегая из кузни. — Спасибо большое!

Утром я встал рано. Быстро умылся, выпил молока. Вышел из дому, когда занималась заря.

В конце улицы, у поворота, я оглянулся. Возле наших белых ворот стояли бабушка и рядом с ней мой братишка и смотрели мне вслед. Я знаю, что в этот момент шептала бабушка, утирая краешком платка слезинку на щеке: «Озорник ты мой маленький!

Счастья тебе! Пусть будет тебе удача в жизни! И пусть ты никогда не узнаешь того, что выпало на нашу долю». Так она всегда говорит.

Увидев издали стоящего у развилки Барпы, я помахал ему рукой. Кузнец был одет в старую фуфайку, на голове — выцветшая, измятая шляпа. В руках — брезентовая сумка с обедом и новый молот.

— Держи свой молот, — сказал он, подавая мне его.

Мы молча пошли в сторону кузницы. Молот был легче вчерашнего, но все равно я быстро устал и нес его, попеременно перекладывая с одного плеча на другое. Барпы шел впереди, равномерно — «тук, тук» — стучала его деревянная нога. За ним я — с молотом на плече, словно оруженосец средневекового рыцаря.

У кузницы нас ждал шофер бензовоза со сломанной рессорой в руке.

— Аксакал, выручай! — Он двумя руками пожал широкую ладонь Барпы. Со мной поздоровался так почтительно, будто я председатель колхоза.

— Коренник полетел, — начал он объяснять кузнецу, шагая рядом.

— Сделаем, — сказал Барпы и взял рессору из рук шофера. Оглядывая ее, полез в карман, бросил мне ключ: — А ну-ка, открой кузню и раздуй огонь.

Так начался мой первый рабочий день.

Барпы — герой. Про него написано в нашем школьном учебнике. Он кавалер всех орденов Славы.

Мы однажды приглашали его к нам в школу, только он ничего не рассказал о себе. Сказал лишь, чтобы мы учились хорошо, слишком не баловались и тепло одевались (это было в феврале). Посидел молча, посмотрел нашу самодеятельность и ушел.

С того дня во мне зародилось сильное желание услышать о подвигах Барпы от него самого. Он стал для меня самым загадочным человеком на земле. За что он получил столько орденов и медалей и почему никогда и никому об этом не рассказывает? Не то что старик Алтынбай. У того всего лишь одна медаль, но он может рассказывать о войне три дня с утра и до вечера.

Я уже давно собираюсь задать Барпы измучивший меня вопрос, но никак не могу выбрать подходящего момента.

…Однажды вечером, когда мы пили чай, вошел, тяжело ступая, Барпы. Одежда его и деревянная нога были сплошь в мазуте (наверно, помогал соседу чинить трактор), и сам выглядел очень усталым.

Кузнец сел к дастархану, молча выпил пиалу чая. — Оглядел нашу комнату, долго смотрел на меня. Потом взгляд его остановился на бабушке.

— Анийпаш, — сказал он своим глухим голосом. — Дай мне фотографию, где мы с Кубатом сняты. (Ку-бат — мой погибший на войне дядя.) Я думаю на днях в город съездить. Хочу увеличить ее. Заодно и для вас несколько штук закажу.

Бабушка пошла в другую комнату и скоро вернулась с маленьким свертком, завернутым в синий бархат. Развернула его и достала небольшой черный пакет, плотно набитый старыми, пожелтевшими фотокарточками. Стала перебирать их.

Барпы сидел рядом на кошме, вытянув деревянную ногу, и затягивал ремни на ней. С внутренней стороны ноги химическим карандашом был нарисован танк со звездой и летящий над ним самолет.

— Опять внук, бейбаш, мне тут нарисовал, — покачал он головой и, достав перочинный ножик, стал соскабливать рисунок.

— Вот она! — Бабушка протянула ему небольшую, с ладонь, фотокарточку.

Барпы бережно взял ее толстыми, негнущимися пальцами и долго держал перед собой. Воцарилась тишина. Бабушка плотно сжала губы и теребила в пальцах кончик цветастого платка. «Сейчас начнет плакать», — подумал я и перевел взгляд на кузнеца.

Барпы сидел, опершись широкой спиной о стену, и смотрел на фотографию. Иногда проводил ладонью по лицу сверху вниз, словно разглаживая морщины, и тяжело вздыхал. (Он часто так вздыхает.) Бабушка тем временем, покопавшись среди фотографий, достала сложенный вчетверо желтый лист бумаги — аттестат дяди Кубата. Я видел этот аттестат много раз: там по всем предметам стоит «отлично».

Барпы аккуратно развернул его на краю дастархана. А фотокарточку вложил в свою инвалидную книжку и запрятал во внутренний карман пиджака.

— Кубат был бы сейчас академиком, — сказал он задумчиво, ни к кому не обращаясь, будто в комнате не было ни меня, ни бабушки. — Или министром. Такого талантливого человека я никогда не встречал. Такого доброго и веселого — тоже… — Он продолжал тихим голосом, глядя прямо перед собой: — Все его любили. И судьба всегда баловала… Словно неземная сила оберегала его. Четыре года, почти с первых дней войны, в пехоте — и ни одной царапинки. А лез он всегда в самое пекло. И я, дурак, наверно, поверил в его удачу… Ох, Анийпаш!..

Мне показалось, что огромные кулаки Барпы дрожат. «Сейчас начнет рассказывать про войну», — подумал я и устроился поудобнее. А Барпы сидел молча, опустев голову, и не поднимал взгляда от земли.

Вдруг он вздрогнул и резко встал, опираясь о стену руками. Схватил с подоконника свою старую шляпу, повернулся и направился к двери, не говоря ни слова. Его деревянная нога, казалось, пробьет пол, так сильно она стучала. Выходя, он ударился плечом о косяк двери.

Я испугался и ничего не мог понять.

— Что с ним случилось? — спросил я бабушку. — Почему он так?

Бабушка стояла у окна и смотрела на улицу.

— Они воевали вместе, — тихо ответила она. — Барпы был у Кубата командиром роты. Какое-то задание надо было выполнить. Все знали, что с него живым не вернуться. И Барпы послал Кубата…