Мне не хотелось своего дара.

Для чего он, для чего? Рита… Я,…ядь, прикольный! Клоун! Забавный фокусник! Беременная утка! Спит же с этим… с Магометом с горы!

Слепец! Урод! А я-то думал…

Я бросил камни себе в лицо. Один из них чувствительно ударил по носу, другой разбил губу. Но этого мало, мало, надо бы еще.

Но на второй залп я не осмелился.

Как жить? Как быть со всем этим, кого заряжать? Какая, к черту, эбонитовая палочка! Я — никто, ничто. Все предали. Ничего не осталось в душе. Что делать?

Какие хитрые, остановились, чтобы из окна квартиры видно не было! Убить ее? Выгнать? Сменить замок? Чтобы стучала: "Открой, открой, Коленька!" Чтобы на коленях, на коврике перед дверью…

— Молодой человек, с вами все в порядке?

Мужчина лет сорока склонился надо мной — в синей рубашке с темным галстуком, в коротком пальто, с тонким портфелем в руке. Пятно лица розовело сквозь слезы.

— Да, — я зло отер щеки ладонями.

— Нужно что-нибудь?

Он вытянул шею, ожидая ответа. В другой руке его пискнул телефон. Возможно, он собирался вызвать мне "скорую".

— Вы что, зомби? — крикнул я. — Идите куда шли!

— Извините, — сказал мужчина и исчез.

Я с трудом поднялся.

В горле клокотало. Щеки жгло. Разбитая губа оставила мазок крови на тыльной стороне ладони. А я ведь любил, любил! Думал…

Меня снова затрясло.

По щитам, как слепец, я добрался до прорехи. Но пошел не к дому, а обратно. Не хочу домой. Там эта… Сорвусь, выкину из окна.

Я давил рыдания, но они прорывались сквозь зубы, отрывистые, рычащие.

Вовчик! Она его еще Вовчиком зовет! То есть, действительно у них близкие… Вот и дари, вот и заряжай… Я тогда зачем?

Раскачивались щиты. Потом щиты кончились, и в пляс пустилась вся улица, подбивая в пятки то слева, то справа. Ноги отвечали ей басовитым гулом в лодыжках.

Все оплывало, смешивало цвета, идущие навстречу люди кеглями отваливались за спину, их было много, я пытался ими как-то управлять, смахивая со своего пути. Уйдите, провалитесь к чертовой матери! Чего вам все время нужно?

Звякали колокольцы на дверях, гудками обозначали себя машины, рекламные тумбы зазывали на фильмы и предлагали парфюмерию от "Нина Риччи" и "Хуго Босс". Проскальзывали мимо трамваи, пробегали дети, какая-то собачонка долго вилась за мной, заходясь лаем. Дура, не пошла бы вон. Все, все вон!

Очнулся я у "Старой Деревни", рядом с пятачком, усеянном голубями — кто-то здесь подкармливал их, насыпая пшена и хлебных крошек. Птицы боязливо обходили меня, косили глупыми глазами-пуговичками. Плитки были в помете и перьях. Я стоял столбом.

"Старая Деревня".

Конечно, подумалось мне, мор и глад, холод и смерть, а я должен заряжать, чтобы ни случилось. Я должен. Я — долбаная палочка, это уже в крови.

Господи! — мысленно простонал я. Кто бы был должен мне?

Какое-то время мне казалось, что сдвинуться с места невозможно, но потом криво ступила правая, подтянулась левая, боль поднырнула глубоко в мышцы и там притихла. Деревянной походкой я одолел широкие ступеньки, приложив карточку, протиснулся к эскалаторам и пристроился за женщиной в бежевом пальто.

Вниз, теперь вниз.

Память горечью толкнулась в горло — еще утром я держался за этот поручень, счастливый и ничего не подозревающий дурень. А что сейчас? Не могу, не хочу никого заряжать! Дар виноват во всем. Не было бы его, Рита не лезла бы ко мне со своей лживой любвью. Все было бы по-прежнему. Тихо, сонно.

Мне захотелось крикнуть: "Жизнь — дерьмо!", но губы дернулись, буквы сцепились друг с другом: дэ-дэ-дэ…

Люди, плохо мне! Хоть кто-нибудь из вас…

Женщина в пальто испуганно повернулась ко мне, словно я проорал это ей в ухо. Смерив меня взглядом из-под накрашенных век, она на всякий случай, чтобы быть от меня подальше, спустилась на три ступеньки ниже.

Что-то густое, черное, как смола, закипело во мне.

Да, брысь от меня! Брысь от меня подальше! Ненавижу! Ненавижу всех вас, тупых, пустых, мелочных, непонятных!

Сейчас, сейчас я вас заряжу!

Не хотите любви, не проникаетесь добротой, у меня есть другое, наваристей, обжигающей, безумней! Вам понравится!

Слезы высохли, только жгло в уголках глаз. Решимость, казалось, даже похрустывала в животе и локтях. Я с нетерпением дождался, когда меня вынесет в зал, к платформам, развернулся, прислонился к стене.

Хотите сеанса?

Гадко, гнусно, но может быть так с вами и надо? Кнут и пряник, время кнута. Каждому — полной мерой.

Боль и обида жаром ударили в щеки.

Я — эбонитовая палочка! Только я — злая эбонитовая палочка. Мне плохо, мне некому помочь… Сергей отказался, Ритка предала. И, вообще, я — уродливая хромоножка.

Несколько секунд я смотрел на текущий вниз людской поток. Час пик, силуэты и лица. Плечи и головы вырастали одни над другими. Все та же пустота, все та же отстраненность, бессмысленность в глазах. Книги, смартфоны, плееры.

Ну-ка!

Я дал ненависти течь. Увы, это не четвертая стадия. Не любовь.

Краски вокруг теряли яркость, глохли, словно под спудом пыли. В стоящих, плывущих сверху вниз человеческих фигурах проявились скособоченность, скрюченность, какое-то внутреннее уродство. На лица легли тени.

Я смотрел, как люди буквально сползают с эскалатора, как по широкой дуге обходят меня, чуть ли врезаясь в толпу, текущую в обратном направлении. Они узили плечи, опускали головы, хмурились, кашляли, морщились, скорбно поджимали углы рта. В глазах не было не то что огня, не было никакой жизни. Пепел. Пепел и зола.

Мне сделалось противно.

Господи, подумал я, какие же вы все-таки… Молодая девочка жалась к матери, обе сгибались, будто кланялись, за ними мертво стояли двое мужчин с похоронными лицами. А из наушника приоткрывшего рот угрюмого парнишки вдруг плеснуло что-то веселое, разудало-танцевальное, совершенно не уместное в сосредоточенном шорохе шагов.

Нет, не могу.

Я отвернулся. Ненависть моя стухла. Щупальца ее, подсыхая, потянулись от людей обратно ко мне, и тут…

Чернильно-черный сгусток я зацепил краем, случайно коснулся на пределе дальности, где-то метров на десять вверх. Сгусток, слабо пульсируя, плыл вниз и терпко пах смертью. Смерти было даже две — на поясе и в сумке.

Отщелкивая доли секунд, клацали, уходили за зубчатый язык ступени.

Я еще не видел человека, но время уже сжалось, и холод выстрелил в затылок. Странно, но страшно не было. Я потянулся навстречу смерти, обнимая, заворачивая вокруг нее все, что было во мне хорошего. Феодосию, санаторий, девочку Катю, Риту, дни с ней, маму, Виктора Валерьевича, Сергея и Киру…

Ток-ток-ток — работал где-то за ушами невидимый метроном.

Неожиданно я понял: не важно, кто я, и что я умею. Важно — зачем я. Я здесь, у эскалатора, именно за этим — встретить и отвести смерть.

Показалось даже смешно: на что я обижаюсь? На Риту? Она тоже звенышко в цепи. Все роли распределены, все обозначено. Поехали! Мотор!

Повернув голову, я увидел, что люди, идущие на подъем, остановились, сгрудились метрах в пяти у меня за спиной, словно уперлись в невидимый барьер. Не кричали, не пробовали пробиться, просто молча ждали. Из стеклянного "стакана" выбралась плотная женщина-контролер и, помедлив, по дальней от меня стенке, прижимаясь и пуча глаза, втиснулась в толпу. Басовито рявкнула какая-то сигнальная система и умолкла.

Мне мельком подумалось, это не просто так. Это я их держу. И правильно делаю. Только надо, наверное, быстрее.

Эскалаторы застыли. Возможно, наверху повернули стоп-кран. Те, кто ехал вниз, отступали назад, вверх, я толкал и подгонял их: вон! ненавижу! — все также замыкая все добрые воспоминания вокруг черного сгустка.

— Сп-пускайся, — шептал я, — спускайся. Здесь н-никто не обидит.

Смерть робко одолела ступеньку и наконец стала видна.

Это была немолодая женщина с худым бесцветным лицом. Узкие губы, впалые щеки. Синяя длинная юбка и мешковатая кофта, застегнутая на все пуговицы. Сумка на ремне.