У Светланы Григорьевны были муж и два взрослых уже ребенка — сын и дочь. Муж замом кого-то там работал в городской администрации. Сын пил, причем прилично. Его лечили, кодировали. Он впадал в буйство. Дочь жила отдельно и вроде не бедствовала. А удачно или неудачно вышла замуж, я не знал.

Сама Светлана Григорьевна до развала Союза была парторгом на каком-то областном предприятии. Неистовое желание клеймить и обличать, наверное, оттуда, с тех времен. А злость… Злость, наверное, с этих.

А еще мне думалось, это же не берется ниоткуда. Может в ней накапливается, накапливается, от семьи ли, от болезней, от телевизора, потом — бац! — разрядка.

В какие-то моменты мне даже было жалко ее. Вдруг это непреодолимо?

— Ты — скотина!

Пальцы, унизанные кольцами, вцепились в столешницу. Мне лучше смотреть на них. Толстые белые пальцы. Одно кольцо с изумрудом. Другое — с россыпью бриллиантов. Ногти розовые, но сейчас побелели.

— Ты — полоумный заикающийся идиот!

Вот зачем она так? Что за сигнальщик в голове Светланы Григорьевны отстукивает буквы и складывает их в жуткие слова? Почему это лезет из нее как квашня из кадки? Это подсознание? Страх смерти? Желчь?

— Стыдно, да? Где вас нарожали таких? Уроды кругом! Ни одного нормального не осталось! Куда ни ткни — урод!

Светлана Григорьевна нагнулась, чтобы выпалить это мне в лицо. Вместо пальцев пришлось смотреть на блузу и брошку в виде веточки.

— И ты не думай, что тебе это с рук сойдет! Бог, он видит! Да еще и моими молитвами! Найдется управа, найдется…

Она подтвердила слова звонким стуком костяшек.

— "…таким образом, в косвенные расходы…" — пробормотала Вероника Сергеевна, едва Светлана Григорьевна решила перевести дух. — Там же две "н", да, Николай?

— Д-да.

— Ты еще заплачешь, заплачешь… Приползешь ко мне! Лоб свой дурной расшибешь! И слава богу! Мне только в радость будет! Все пьют… Присосались, кровопийцы! Только и ждете смерти моей. Ждешь ведь? Ничего, я тебе еще припомню! Ничтожество!

Я подумал: а что, если и здесь, как в метро, вспомнить что-нибудь светлое? Вдруг это заставит Светлану Григорьевну замочать?

— Чтоб ты сдох! Чтоб тебе твои опоздания язвой вылезли! И похоронят тебя, и никто тебя больше не вспомнит! Ни одним добрым словом!

Я зажмурился.

Вспомнилась почему-то не Феодосия. Вспомнился санаторий, куда мама меня, тринадцатилетнего уже, с каким-то малопонятным осложнением, возила по рекомендации Усомского.

Было начало лета. Цвела сирень. Каждое утро перед процедурами меня вывозили на балкон, и сладковатый, удушливый запах от пенящихся внизу кустов, казалось, напрочь забивал носоглотку.

С балкона виделся небольшой садик. Красноватый песок дорожек вился мимо рябинок и облепих. Перед оградой росли ели. На клумбах были высажены цветы. Бархатцы и пионы. А за оградой вверх по склону убегал к небу лес, прозрачный, сосновый, манящий.

На соседний балкон также, как и меня, вывозили девочку.

У нее было бледное кукольное личико и черные волосы, торчащие двумя небольшими косичками над ушами. Наверное, по замыслу косички должны были придавать ей веселый и озорной вид, но на самом деле выглядели нелепо.

Она никогда не улыбалась и не говорила. Просто смотрела куда-то вдаль, на сосны, и глаза ее словно заволакивало туманом.

Я влюбился в нее без памяти.

Тринадцать лет, первая любовь. Тяжелый паровой молот в груди.

У медсестры я узнал, что ее зовут Катя и что здесь она проходит реабилитацию после аварии. "Постарайся ее не беспокоить, — попросила меня медсестра. — Ей и так трудно".

И я честно держался три дня.

Воздушные ванны редко когда длились больше получаса. В дождь нас и вовсе выкатывали на десять минут, не больше.

Не знаю, кому как, а мне нравилось, когда мир превращался в сплошной штрих, и не поймешь, где что, лишь угадываешь, лишь воображаешь, что угадываешь, потому что невольно думаешь, что за этой завесой уже ничего нет.

На четвертый день, в дождь, я набрался смелости и подъехал к отделяющим балконы железным прутьям.

"Привет", — сказал я.

Катя легко, едва заметно кивнула в ответ.

А может быть, мне это только показалось. Дождь шумел в кустах. Второй корпус проступал слева зыбким неверным контуром. Было прохладно. Ноги Кати укутывало серое одеяло.

Темная кофточка. Неизменные косички.

"Меня зовут К-колька, — я подвел свое кресло вплотную к прутьям. — А т-тебя?"

Катя повернула голову.

Я удивился, что под глазами у нее синеватые жилки. И губы чуть ли не синие. Я подумал, что в аварии, может быть, выжила она одна, и никого у нее больше нет. Мне стало жалко ее до слез.

Катя смотрела на меня долго. Потом, помедлив, протянула ко мне ладошку, всю исчерканную чернильной пастой.

"Катя" — прочитал я на ладошке.

"К-катя?"

Она улыбнулась одними глазами.

Я просунул левую руку сквозь прутья и пожал холодные пальчики. Ухал паровой молот. Было и больно, и сладко, и страшно одновременно.

"Все б-будет хорошо, Катя. В-вот увидишь", — сказал я.

А на "люблю" так и не осмелился.

— Как еще такие, как ты…

Светлана Григорьевна вдруг умолкла. И задышала, тяжело, будто спринтер после финиша. С горловым клекотом.

Взгляды наши встретились.

Не знаю, что она прочитала в моих глазах, но в ее глазах я увидел болезненное изумление, словно ей открылось о себе что-то такое, что неприятно ее удивило.

Наверное, Светлана Григорьевна задумалась: "Почему я кричу?"

— Вот что…

Лицо ее остыло, приобрело мучнистый цвет.

Она неуверенно стукнула пальцами по столешнице и тут же отдернула их, словно обжегшись.

— Вот что, Николай, вы работайте, работайте… — выдавила она, развернулась рывком и бросилась в свой кабинет.

С минуту еще я пялился на хлопнувшую за ней дверь. Дела! Это что, это, получается, сработало? Или просто совпадение?

— Николай… — Вероника Сергеевна почему-то шептала. — Николай, вы видели то же, что и я?

Я кивнул.

— Это первый раз на моей памяти… — Вероника Сергеевна поднялась и опустилась. И снова поднялась. — Как думаете, мне стоит к ней пойти?

— З-зачем? — спросил я.

— Она никогда раньше… — она качнула головой. — Нет, вы правы, не стоит. Лучше — позже… Она придет в себя…

Я включил компьютер.

Странное чувство зрело во мне. Будто я сделал нечто постыдное. Это только на первый взгляд кажется, что всего лишь вспомнил девочку, которой не смог признаться. А дальше-то, дальше-то — пропасть.

Я видел, как у Светланы Григорьевны схлопнулся рот и она стала похожа на рыбину, вытащенную из воды. Наверное, что-то в ней умерло. Наверное, я в ней что-то убил.

И как с этим жить?

— Ст-транно, — произнес я вслух.

— И не говорите, — согласилась Вероника Сергеевна. — И все же надо сходить. Может быть, у нее сердце прихватило.

Она шагнула к двери в кабинет. Оглянулась.

— Николай?

— Д-да, — сказал я. — С-сходите.

— Хорошо, — Вероника Сергеевна становилась намного увереннее, когда ее кто-либо поддерживал. — Светлана Григорьевна?

Коротко постучав, она вошла, закрыв дверь за собой.

Из коридора, будто испуганная мышка, выглянула Рита.

— Что случилось?

— Ч-чудеса, — сказал я.

Рита на цыпочках подбежала к моему столу.

— На вас орала?

Я кивнул.

В Ритиных глазах плеснулось негодование.

— Вот гадина! — произнесла она с чувством. — И как такие живут еще? Ничего ей не делается…

— Отк-куда ты зн-наешь? — возразил я.

— Что?

— Что н-не делается?

— Будто не видно! Если бы…

Она, недоговорив, бросилась к запиликавшему телефону. Только рукой махнула напоследок.

Если бы… Я подтянул к себе клавиатуру. А что мы вообще знаем об окружающих нас людях? О тех, с кем живем? С кем растем? Кого любим или ненавидим?