— Черт! — взорвался Суворов. — Что за галдеж! Вероника Андреевна, пожалуйста, туалет к вашим услугам. Остальные, хотя я всех вас уважаю как актеров, — заткнулись!

— И я? — спросил Шарыгин.

— Вы как раз продолжайте.

Жмуркова, покачивая бедрами, звонко отстучала каблучками свой выход. Несколько секунд после ее исчезновения за портьерой стояла тишина, затем Шарыгин спохватился:

— Кривые спекулянты кругом! Боги плюют на вас! Гореть вам в кипящей смоле! Никто не желает подселить туристов. — И устало добавил: — Теперь остается только проститутка Мария. Уж она не откажет.

Трио европейцев в сторонке любопытно крутило головами.

— Замечательно! — выкрикнул Суворов. — Теперь — Мария.

— Ой!

Галка вдруг сообразила, что слова Марии читает она, и рванула на сцену. Ступеньки будто смазали маслом (Аннушка пролила?), и она чуть не растянулась на них, больно ударила коленку и через силу прихромала к столу.

Эх, трамвая не хватило!

Как там? Раз, два… Меркурий во втором доме… Вам отрежут голову!

— Вы готовы?

Лицо режиссера пряталось в тени, но выражение по голосу имело донельзя кислое.

— Да, — сказала Галка.

— Забирайтесь на стол.

— Куда?

— Боже мой! Вы читали Брехта-то? Там Мария отвечает с верхнего этажа.

— Извините. Я уже.

Стол был крепкий — Галку выдержал, лишь ворчливо потрескивал под ее весом. Она осторожно расправила смятую скатерть.

— Начинайте, — потребовал Суворов.

— Мария, — Шарыгин, чтобы действительно создалась иллюзия разговора снизу вверх, встал на колени, — туристы здесь, а я не могу найти для них прибежища. Прими их на одну ночь.

— Б-боюсь, что нет, Иван, я жду клиента.

Галка шевельнулась, и стол взбрыкнул как живой. Шарыгин придержал его за край.

— Здесь никто не хочет принять их.

— Хорошо. Я могу спрятаться, и тогда клиент уйдет. Правда, дела мои плохи, и если… если к завтрашнему утру я не расплачусь…

— Галина Ивановна, ну что вы мямлите? — встал Суворов. — Вы уж не просто читайте. Вы актриса или кто? — И до обидного громко, через кресла, обратился к Казимирчику: — Алексей Янович, будьте добры, посмотрите, что там Алла Львовна, не пришла ли.

— Всенепременно! — подхватился Казимирчик.

Он легко взбежал по лесенке и пересек сцену, скрывшись за кулисами. Правда, еще успел, прижимая руки к левой стороне груди, лицом выразить Галке свое восхищение.

Ну не негодяй ли?

— Врежь ему, — шепнул Шарыгин.

— Кому?

— Сашке-Наполеону. Суворову нашему.

— Как врезать? — округлила глаза Галка.

— Как мне вчера на репетиции. Сыграй эту Марию, как можешь.

— Тут текст исправлен…

— И что? — Шарыгин посмотрел на нее. — Исправлен, исчеркан. Какая разница? У тебя вся труппа в зрителях. Кому, как не им?

— Я не знаю, как, — отчаянно прошептала Галка. — Я вообще не помню.

— Значит, это само проявится.

— Это же только на "Бесприданнице".

— А я не уверен, что только.

— О чем вы там шепчетесь? — спросил Суворов.

— Обсуждаем психологию героини, — ответил Шарыгин.

— Нечего там обсуждать. Ладно, все, — Суворов махнул рукой. — Боги со сцены — брысь. Григорий Валентинович, вы тоже. Будем считать, все здесь и так понятно. Европейцы расплатились за ночлег и, возможно, за утехи с героиней. Все-таки… Все-таки да, очень интересная трактовка… И героиня на полученные деньги открывает ларек. Галина Ивановна, давайте вот сцену за прилавком начальную, только-только купили… Да слезьте вы со стола!

Галка слезла.

— Ну и за стол, — показал Суворов. — Как за прилавок.

Галка встала, куда было сказано.

— Веснина — бывшая владелица, Хабаров — столяр, то есть, в нашем случае — ремонтник, Костоглотов и Жмуркова — разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова — побудь за нее. Игорь Борисович — за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!

Суворов снова захлопал в ладоши.

Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.

Галка закрыла глаза.

Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.

Проститутка, сохранившая душу.

В нищете, рядом со скотобойнями и цементным заводом. Смотришь на людей, смотришь, и видишь, как голод и бедность ожесточают их сердца, как превращают их в злобных двуногих существ, сходных с людьми только внешним видом. Внутри же… Что там внутри? Хитрость и лень, и желание зла.

Но как им не помогать?

Невозможно! Бедные люди, ежедневно заражающие собой детей. Гнусные, бессовестные, слепые к чужим бедам.

Но все же — жалко их! Безумно жалко!

Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка — табачная, и крошки — откуда им быть другими?

— Вот уже три дня, как ушли боги, — проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. — Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.

Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.

— Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?

"Что за отсебятина?" — хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?

Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой — ком сорной зелени.

— Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, — грустно произнесла Галка.

Но и в Галке Суворов усомнился.

Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).

Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.

Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.

— Вот она идет, — повторила китаянка. — Добрый день, госпожа Шин.

И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:

— Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…

Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл — бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань — вот.

Как по Волге плыл.

Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было — ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.