Всю жизнь собирался Микола Щорс, сын Ивана, бросить бедные солонцеватые земли Полесья. Слышал, что где-то больше света и солнца, а под ним нежится сухая, без болот и лесов, земля, жирная и щедрая, парующая по весне. Скудный надел его не вознаграждал за труд. Смолоду рвался туда, а с годами желание угасало. Прослышит, что в Сибири пустуют плодородные земли, гниют на корню двухсотлетние деревья, замлеет сердце.

— А может, поедем, Александр, — напоминал старшему. — Деваться надо куда-нибудь, не проживем мы на этом клочке.

Остужали разгоряченную голову трезвые, не по годам расчетливые слова сына:

— Нет, тятя, земля в Сибири спокон веков не троганная плугом. Зубами ее грызть? Нужны волы или лошади. А у нас с тобой по одной рубашке…

Так и не собрался Микола Щорс с духом, не кинул свои края. Все силы до остатка вложил в безжалостно скупую белорусскую землю; нестарым еще лег в нее и сам.

Александр не в отца. Такой же щуплый, сухокостный, ростом мал, но не в пример отцу замкнут, чуждался людей. Уважения к земле не обрел, а тянулся к верстаку. В 19 лет он покинул отчий кров. Латаный ватный пиджак да дощатый сундучок со слесарным немудрящим инструментом — вот и все, что мог Микола выделить сыну от своего хозяйства. Смахивая украдкой слезу, напутствовал:

— Может, ты найдешь свою долю…

За порог не провожал. Недобрая примета: тоска заест сына по родной хате.

Из Минска Александр выехал чугункой. Всего полторы сотни верст отмахал — сошел на маленькой станции Сновск. Выбрал не случайно. В рождественскую слякоть в вокзальном буфете его внимание привлек сухопарый, с чахлой соломенной бородкой мужик. Свистки паровозов мешали Александру слушать. Из обрывков понял: свежесколоченная артель правится на Черниговщину, в казачье село Носовку. Село большое, на реке Снов; земли супесные, леса сосновые, сухие, без болот, много солнца. Но обольститель брал за душу другим — недавно там пролегла чугунка. Расстраивается пристанционный поселок, закладывается крупное депо. Рабочим рукам есть дело. Рубль длинный, а дорога к нему короткая…

Так и прибился Александр Щорс к Табельчуку Михайле в подручные. Лето ставили срубы домов, сараи, клуни. Заработки шли немалые. На покров день расстался со Сновском. Из Минска пришла бумага — предстояла солдатчина. Михайло не скупился на добрые напутственные слова, звал вернуться после службы:

— Срубишь дом, введешь в него молодую хозяйку… И заживешь припеваючи. Заработков на скоки годы тут хватит.

Сдержал Александр Щорс слово. Годы прошли — вернулся.

Поселок Сновск возник в последней четверти прошлого века. В 1871 году у сел Носовка, Коржовка и Гвоздиковка пролегла железная дорога, связавшая Белоруссию с Украиной. Тихий, полноводный Снов — приток Десны — перешагнул ажурный на каменных быках мост. Через тот мост и повалил безземельный и безлошадный люд из гнилых болот Полесья на сухие, здоровые места Черниговщины. Вокруг станции и депо бурно шла застройка.

Пришлые лепились ближе к станции; они-то и давали рабочую силу депо и железной дороге.

К концу века Сновск обрел облик пристанционного поселка. Станция внесла большие перемены в жизнь села. Батраки, а за ними и беднейшие селяне прибивались к дороге. Применения своим натруженным рукам находили в избытке — вместо вил, кос брались за молотки, кирки, топоры. Бурно развивались ремесла, торговля. В Сновске появились целыми семьями жестянщики, сапожники, веревочники, портные, плотники, кровельщики, гончары. Все мастеровщина, кустари. Добрую половину работных рук взяли кирпичные мастерские, депо и стрелочные будки.

Кроме белорусов-умельцев, из Гомеля и других мест в Сновск переселилось немало еврейских семей. Многодетные евреи строили длинные деревянные флигеля на два отдельных входа, с крытыми крылечками на улицу, непременно дощатый пристрой — лавочку. Торговали всем — от марафет, иголок до тульских самоваров и николаевской водки. Мясные лавки, булочные и галантерейные магазины обступали привокзальную площадь.

Осенью воскресными днями кишел базар. Селяне прибывали на возах; везли битую и живую птицу, сало, вели скот. Среди них располагались бондари, гончары и прочие мастеровые со своим товаром. Шел извечный торг, обмен продуктов на товары. Тут же удачную покупку, да и неудачную, обмывали — ставили магарычи. Колокольный звон собирал сирых, калек, юродивых; таборами к реке сворачивали цыгане. Разряженные, в цветных лохмотьях, серебряных монетах, цыганки со стаями голопузых цыганят назойливо околпачивали простодушных селян; пока цыганка гадает по ладоням, на зеркальце, цыганята обчистят весь воз, что достанут на вытянутую детскую руку. А их мужья, бородатые, горластые, в добрых сапогах и картузах с лакированным козырьком, в рубахах и штанах, исполосованных в ленточки, сбывали с рук пятнистых кляч; сивобородые раскладывали прямо на земле поковки из железа — ножи, топоры, печные принадлежности; иные водили на цепи серого от пыли медведя. Вечерами в таборе устраивали пьянки с плясками, песнями и драками. Сновцы толпами собирались на цыганском берегу. Манила, вызывала любопытство чужая бездомная, кочевая жизнь…

С легкой душой приживался Александр Щорс в Сновске. Слесарным делом под острым глазом Михайлы Табельчука, овладел скоро, получил в депо самостоятельный верстак с тисками.

Семья Табельчуков с годами делалась роднее. На глазах у него подрастала детвора; со старшими, Петром, Николаем и Казимиром, дружил. Разница в летах немалая, но это не мешало подросткам делиться своими сердечными, уличными делами с отставным солдатом, усатым и малоразговорчивым. Привязанностью отличался Казимир, Казя, так звали его в семье, — худой, долговязый, с пытливым взглядом серых, как у отца, глаз. Его интересовало все, одолевал вопросами. Почему тонет человек в реке? Не умеет держаться на воде. Такой ответ еще больше озадачивал мальчишку. А что оно такое… «держаться»? Этот вопрос уже ставил в тупик и самого отца Михайлу. Отмахивался от назойливого, делал сердитый вид.

— Отцепись ты, репьях. К батюшке ступай Николаю. Али к своим богомазам… Те втолкуют.

Смалу Казимиром владела страсть. Уже какой год, каждую весну перед пасхой, в церкви появлялся длинноволосый старец богомаз с юнцом помощником. Как звали старца, откуда он родом, никто в поселке не знал — Богомаз и Богомаз. Подновлял иконы, а помощник освежал голубой краской паперть, двери, окна. Днями пропадал Казя возле них. В зимние короткие дни рисует плотницким карандашом на листах из конторской книги; бумаги не хватало — на подоконниках, на стенах. Сестра Александра не успевала забеливать. Летом орудовал хворостиной на песчаной дороге. Так, узоры не узоры, ни люди, ни звери. На вопрос — что это? — он силком отрывался от своих каких-то дум, густо бледнел, и на серые глаза наворачивались слезы.

Пришлось Михайле разориться. Знакомый машинист привез из Гомеля щетинных кистей и красок масляных в цинковых обертках. Мазал теперь напропалую. По стеклу ладно получается. Но где его набраться? В дело пошли дощатые и фанерные кухонные покрышки. Мать за голову хваталась. Все стены увешали. Домашние и соседи близко подступали к фанеркам, пожимая плечами, с недоумением переглядывались, кривили губы. Мазня! Художник снисходительно попрекал: