— Откуда взяться силе, — с жаром спросил Кузьма Науменко, потрясая газеткой, — какая бы преградила дорогу немцам? Пятьсот тысяч! Отборнейшие войска, оснащенные техникой. Вот читайте.

У Николая таилась под усами усмешка; усмешка та и в голосе:

— А мы с тобой? Нас уже пятеро. Так в каждой хате. А по всей Украине, посчитай, сколько хат?

— Кто же ее поднимет, ту силу? — вмешался Костя. — Они будут скоро и в Сновске.

— Будут.

Не давая разгораться спору, Казимир Михайлович мрачно глянул на Николая.

— Регулярных войск у нас на Украине нет. Да и откуда? Неделя всего Советам… А что сделают красногвардейские отряды, неорганизованные, плохо вооруженные? Фронт вот он, от Гомеля до Черного моря. И если Россия не поможет — все, хана. За немцами вслед потянутся гайдамаки, а за теми — помещики, капиталисты…

— России не до нас самой, — буркнул Кузьма.

— Мы есть! Мы! — Николай выставил ладони. — У нас руки… Умеют держать оружие. Уйдем в Елинские леса. Будем бить, бить оккупантов. Тогда придет и помощь. Именно из России. А так, сидеть и ждать…

Ждать долго не пришлось. Поглядывали всё в сторону Бахмача, а они вот, из Гомеля. Весть доставил Табельчукам Кузьма Науменко. Чуть свет поднял весь дом на ноги.

— Бронепоезд!.. В Городне… Немцы! Телеграф перехватил. Бегу со станции, — выпалил он, едва перешагнув порог.

Свесив босые ноги на вязаный коврик, Казимир Михайлович с недоумением уставился на племянника, уже обутого, застегивавшего мундир.

— Не теряй времени, дядя, — возбужденно-весело посоветовал Николай. — Через пару часов, самое большое, бронепоезд пожалует в Сновск. Немцев страсть интересует наш мост. Как военный, говорю тебе.

Весть жданная. Вопрос: откуда немцы явятся?

Из Бахмача — может отступать какой-нибудь красногвардейский отряд. Проще простого влиться к нему. Продумывался и гомелевский вариант на всякий случай. Уходят в Елинские леса; по слухам, в одном из крупных сел, Семеновке, действуют красные партизаны. Случай тот.

Пока набивали сумки, Костя бегал по дружкам, кто ближе живет. Загодя обговаривали: встреча за Носовкой, в зарослях речушки Турейки.

У шаткого мостка раньше всех оказались Николай с дядей. Вслед за ними вынырнул из метели Кузьма Науменко. Путейскую одежду он успел сбросить; влез в старенький полушубок, заячий малахай и рыжие катанки. Мешок за плечами, винтовка в руках; опирается на нее, как на посох.

— Это я понимаю! — обрадовался Николай. — Партизан всамделишный. Лесной житель. Маскировка абсолютная. А ты, дядя? Побоялся расстаться со своей черной форменкой. Немцы заметят на белом сквозь елинский лес. Говорил еще тебе…

— Сойдет, — отмахивался Казимир Михайлович, а в душе пожалел, что ослушался племянника. У отца в сарае висит на гвозде еще добрый кожушок. Шерстяных носков, белья про запас насовал в сумку; под шинель поддел овчинную душегрейку. — Ничего, стерпится, весна не за горами.

— Не веснит. Ишь лепит, в пяти шагах ни черта не разберешь.

Николай обеспокоенно вглядывался в белую шелестящую стену. Пора бы догнать Косте; кто еще с ним прибудет? Ребята намечались, фронтовики; недавно вернулись Никита Воробьев, Мороз Сашка, Степка Ермоленко… Зачернело. Угадал по походке Костю и двоюродного брата, Ивана Колбаско. Третий тоже в шинели и смушковой папахе, с винтовкой и вещмешком. Шагает твердо, по-пехотному. Здороваясь за руку, узнал в нем Степку Ермоленко.

— Залепило, Степан, едва признал.

— Богатый буду, — прогудел простуженно тот, сбрасывая варежкой с бровей хлопья снега.

Прождали немало. Курцы не по одной цигарке сдымили. От напряжения ломило глаза. Под ремень вползает знобкий холод. Николай, ежась, подумал, что дальше топтаться нет смысла. Сашке Морозу успел крикнуть Костя, не отказался сразу, ушел вроде собираться. Черт его знает, могли и домашние навалиться. Еще Митька Плющ. Лучше бы не увязывался: хватишь с ним лиха, а пуще возни.

— Двигать пора, — произнес он, избегая взглядов. — Догонят, если что…

Шли проселочной дорогой, заваленной по колено снегом. Дневали в Луках. Выбрались из поселка в ночь; при входе в елинские сосняки, на опушке, к ним прибилось еще трое, из Боровичей. Топают, как и они, в Семеновку; тоже по слухам.

— Во, уже войско! — пошутил Степан.

В Орлюковке подвалило сразу шестеро — местные и из ближних сел. Без малого взвод. Николаю так хотелось шутки ради подать команду. Подумают, напрашивается в командиры…

Село Семеновка раскинулось на облысевших от сосняка песчаных увалах, полого сбегавших к реке Снов. Облик его отдаленно напоминает Сновск — базар возле церкви; река да лес отодвинуты дальше. Железнодорожная ветка своя — Новозыбково — Кролевец.

Издавна Семеновка слывет своими ремеслами. Через двор — гончар, сапожник, шорник, кожевенник, кузнец, портной, бондарь, каретник. Кустари-ремесленники народ ухватистый; корявые, дубленые руки сноровисто владеют швайкой, молотком, ножницами. Не в пример селянину им виднее, кто больше всего на них наживается. Потому, наверно, каждое правдивое слово так легко западает в душу, будоражит, заставляет думать, а руки сами собой хватаются за топор или оглоблю. В пятом многие семеновцы брели, гремя кандалами, по бескрайним сибирским трактам.

Едва в Петрограде взяли верх Советы, семеновцы выкинули над правлением красный флаг. При волисполкоме был собран красногвардейский отряд. К солдатам-мастеровым прибивались селяне из ближних посадов и хуторов.

Веское слово в отряде имели политкаторжане, братья Лугинцы, Петро и Константин, Казимир Квятек и Григорий Бабченко, учитель, ныне председатель волисполкома.

Отряд жил и воевал на колесах — в эшелоне. Всю зиму раскатывал по рельсам, уводившим в глубь Украины, в сторону Харькова и Киева; вытеснял вместе с революционными войсками Раду.

В феврале кинулся на зов Полесского комитета РСДРП (б) и Гомельского Совета. Под Калинковичами семеновцы столкнулись с частями корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Сформированный Временным правительством из поляков, пленных и состоявших на службе в русской армии, корпус поднял в середине января мятеж. Легионеры захватили ряд городов и железнодорожных узлов по гомельской ветке Бобруйск — Рогачев. Советская власть в Белоруссии переживала тревожные дни. Революционные войска Западного фронта и отряды красногвардейцев одолели мятежников; остатки корпуса увел Довбор-Мусницкий к немцам.

Малая часть семеновцев вернулась из-под Калинковичей…

В тяжкий для отряда час и прибыли сновцы в Семеновку. На станции попали на Константина Лугинца. Радости тот не проявил от первого пополнения. Изможденное, уставшее донельзя лицо его с серыми обвислыми усами, казалось, ничем уже не оживишь: глаза, пожалуй, маленькие, в морщинистых веках, сохраняли еще какой-то интерес к окружающему. А кругом кутерьма. Перрон кишит серым людом. Штурмуют все составы, в какую бы сторону ни двигались.

— Очумел чисто народ, — качает скорбно Лугинец стриженой головой, стоя у откинутой двери теплушки. — Солдат — понятно. Но те, с оклунками, с детворой… Бросают живое, едут на мертвое.

На ночлег отвели сновцев в большой каменный дом на площади, против церкви. Хлопоты те взял на себя другой Лугинец, Петро, старший. В просторной натопленной гостиной вместились все. Уходя, Петро распорядился и об ужине.

— Не обедняют, — усмехнулся он на замечание Казимира Михайловича. — Мясники. А свои оклунки вы поберегите. Неизвестно еще, когда отряд соберется с духом да встанет на колеса.

К ужину подвалили хозяева. Самая верхушка отряда. Человек пять, возглавляли братья Лугинцы. На вокзале этих троих не было. Командир — Зубов Яков; из прапорщиков, стройный парень с румяным лицом и живыми серыми глазами. Пожимая Николаю руку, он доверительно кивнул, указывая взглядом на мундир: тоже, мол, из «бывших». Учитель Бабченко, худой, жердястый человек в очках, со впалыми щеками и выпуклым лбом, назвался сам. Третьего, в ватном пиджаке, в солдатской смушковой шапке, представил младший Лугинец. Варшавский поляк, Казимир Квятек, из семьи железнодорожника; лета тоже немалые, за тридцать. Треть своей жизни он прогремел царскими кандалами по всей ближней и дальней Сибири, испробовав Александровский централ, Нерчинские рудники и амурские каторжные стройки. Там-то и свела их одна дорога с Константином Лугинцом. Бунтарь по духу, террорист, избежавший из-за малолетства смертного приговора за покушение на жизнь варшавского губернатора, на каторге Квятек проникся к программе большевиков. За Константином увязался в Семеновку; тут с головой окунулся в организацию красногвардейского отряда.