— Ныне опять наши котельщики, смутьяны, бузу заварили, — улучив момент, заговорил Михайло, явно провоцируя сына. — Стражники являлись, шарили по рундучкам… И чего человеку надобно? Есть работа, есть кусок хлеба… Загудят в острог али еще подальше, в Сибирь. Сдается, инженер у котельщиков потакает им. Вежливый такой, руку тянет нашему брату черномазому. А возле него вьется щенок, мой подручный Сашка Васильченко.

— Выходит, зазорно интеллигенту первому подать руку рабочему человеку, — поддается Казимир на провокацию.

— Так то не по правилам…

— Извиняюсь! Кто, спрашивается, писал те самые правила, а? Не народ. Определенно. И служат они небольшой сравнительно кучке. Кому? Вот вопрос. А что касается инженера Полтавцева, не обессудьте, тятя, большой души он человек, высокой культуры. Кстати, без состояния. Старуха мать всю жизнь провела в селе, учительствовала.

Казалось, разговор иссяк. Но Михайло, подняв рюмку, исподволь пробивался к запретному.

— Коль так, за хорошего человека не грех и выпить. С праздником покровом, дети, и ты, жена…

Потрудившись возле холодца, он напоминал:

— Так кому же служат те правила, а?

Лицо у Казимира и без того бескровное, а после выпитого и вовсе белеет. Отвечать отцу ему явно не хочется: знает истинную цену этим расспросам. Родителя давно он раскусил, не придает значения его кажущейся строгости и приверженности ко всему старому. Понимал, держится он за старое по привычке. Видит вокруг себя назревающие события, душой принимает. Сашку Васильченко, своего подручного, осуждает только в семье, а там, на миру, величает по имени-отчеству.

— Вы, тятя, завсегда первый задираетесь за столом, — вступилась за брата Александра, воспринимавшая все эти разговоры по своему бабьему разумению. — Жениться тебе, Казя, край надо. Детишки свои пойдут…

Теплым прищуром окинул Казимир сестру, сидевшую напротив, возле мужа. Он видел ее довольную замужеством, детьми, любил бывать у них, возиться с детворой. Из многочисленных племянников — от братьев и сестер — отличал ее старшего, Николая. Не детский ум, ранняя серьезность; находил в нем свое — привычку уединяться. Думы у Николая-ребенка какие-то свои, но определенно земные. Сестра не нахвалится помощником. Именно в этом и чувствовал Казимир разницу между собой и им. Свои детские думы он помнит: скорее то были мечтания, полет воображения. А вырос — мир тот погас, лопнул, как мыльный пузырь; ощутил себя одиноким, ничем не связанным с окружающим, похоже, рыба, выброшенная на песок. Понимал, теперь расплачивается за свою неприспособленность. Сестра не однажды уже заговаривала о женитьбе, желая ему добра, но она и не подозревала, что ее простые человеческие слова так больно бьют близкого человека. Оставалось Казимиру только отшучиваться:

— Какой уж я жених, Шура… Опоздал. Невесты мои уж сыновей своих на службу цареву провожают.

Нашелся старый Табельчук: поднял рюмку за внуков, смену свою.

Александр Николаевич замечал взаимную привязанность сына и шурина. Не вдумывался, что их может тянуть друг к другу. Само собой, кровь, родство. К Казимиру сам он с давних пор питал необъяснимую тягу, душевное расположение. Стоял тот особняком среди молодых Табельчуков, больше всех нуждался в помощи, в чьей-то твердой руке. Как мог, помогал. Тот отвечал доверием. Сейчас чувствовалось — заросла тропинка взаимности. Казимир уже не нуждался в его помощи. Теперь у него своя жизнь, правда малопонятная. Знался с новым инженером, котельщиками, отлучался в воскресные дни на какие-то сходки в лес, на реку, посещал вечерами дом колбасника и пекаря Шица, обрусевшего австрийца. По слухам, режутся в карты, поют песни. Одно в диковину — возвращался трезвым. Этими новостями делилась жена, передавая тревогу матери. И что с того? Молодежь, бессемейные. Навряд ли Казимир держит тесную связь с деповскими. Да и особый он, не такой, как все, — отреченный мечтатель. К ящику с красками заметно поостыл, зато другая страсть его одолела — тщится построить летательный аппарат. Едва не все жалованье вгоняет в свою мечту.

Вернувшись от тестя, Александр Николаевич у плиты застал своего старшего. А Константина нет, бегает. Поймав на себе взгляд сына, почувствовал непонятную неловкость. С чего бы? Его-то он, отец, вынянчил, возился больше, нежели с кем другим. Младшим времени не оставалось — в разъездах да в разъездах. Николай-то уж вырос! В школу через зиму. А ведь проглядел. Кормит, одевает, копит в доме, как крот, все для них, для детей. Он вдруг явственно понял причину неловкости. Совсем не знает сына, не знает его думок, желаний. Будто чужой.

Грозные события 1905 года всколыхнули и Сновск. Не депо, навряд ли тихую жизнь поселка потревожила бы революционная волна. Дикое захолустье, отдаленное на сотни верст от Киева, Петербурга, Москвы, Харькова. Железная ветка, связавшая те центры, сделала его доступным извне. Накануне кровавых событий в Петербурге — 9 января — в Сновске создается социал-демократическая группа. Ядро ее составили рабочие депо — Глушко E. E., Васильченко А. П., Ракитский Б. А., Голубов П. П., Викаревич E. E., Тышко Б. П., Кушныров И. С., Карпович А. М., Красько М. Д. Ими руководил Полесский комитет РСДРП. Председателем стачечного комитета был избран инженер Иван Карпович Полтавцев.

Едва телеграф донес в Сновск известие о кровавом воскресенье, деповские бросили работу. Забастовщики сомкнулись по всей Либаво-Роменской дороге. С утра до ночи в просторном дворе депо, иссеченном путями, кипели страсти. Паровозные топки и котельня погашены, остановлены станки; все возвышенные места были тотчас приспособлены под трибуны. Рвались к тем трибунам все, и завзятые говоруны, и люди, не сказавшие за свою жизнь двух слов принародно. Объединяло всех одно — гнев. Чувствовалось, многовековому терпению рабочего люда пришел конец. На весь двор разносились призывы: к оружию, к свержению царского самодержавия!

Не действовали увещевания, угрозы ни ближнего, ни дальнего начальства. Черниговский губернатор двинул на забастовщиков карательные казачьи части. В Сновске казаки появились на крещение. Зная, чем это пахнет, начальник депо Грузов вызвал к себе инженера Полтавцева и без обиняков, не повышая голоса, предупредил:

— Иван Карпович, желательно, чтобы вы покинули Сновск… Немедля. Ночью может быть поздно. Шепните и Васильченко.

— Их два брата, Васильченко… Сергей и Сашка, — попробовал разыграть удивление Полтавцев.

— Речь идет об Александре, старшем… Сергей подал на брата в жандармерию донос. Так что решайте сами… Кстати, Иван Карпович, не подумайте… Я не разделяю ваши социал-демократические воззрения. Но, как русский интеллигент, против крайних мер. А в данном случае не хочу добавлять крови к той, какая уже пролилась… И пролилась напрасно.

Кровь в Сновске в те дни не пролилась. Ротмистр губернской жандармерии, возглавлявший карательный отряд, послушался начальника депо — аресты произвел глухой ночью. Деповцы вернулись в мастерские на третье утро; мазутно задымила ржавая труба котельни, сердито засопели маневровые паровозы.

Погарцевав по притихшим улочкам с неделю, казаки оставили Сновск. На прощальном ужине у железнодорожного начальства жандарм, между прочим, посетовал:

— Вспугнул кто-то… Самая верхушка смутьянов исчезла. Изрядно потрясли вашего шифровальщика. Христом и богом молится… Думаю, в Чернигове язык он развяжет.

— Полно, ротмистр, шифровальщик благонадежный человек, — наполняя фужеры игристым вином, отозвался Грузов. — Да и один он у нас… Заменить некем… Главное восстановлено: мир да любовь…

Девять лет — пора, когда в человеке складывается характер, зреют чувства и особенно прочно оседает в душе виденное, пережитое. Конечно, со своими незрелыми оценками, своим пониманием; наиболее цепко хранит картины прошлого зрительная память.

Николай, как и все его сверстники, зимние шумные дни провел во дворе депо; тут происходили главные события. Митинги, громкие речи деповских… На воле не уловишь, с чего такая буча, зачем явились вооруженные казаки на сытых конях. Не получал ответа и дома. Мать испуганно взирала на отца, сестренки странно смирели. Отец, неразговорчивый сроду, теперь и вовсе был хмурый, морщины не сглаживались на прокопченном лбу. Как и всегда, по утрам он одевался в форменное, брал неизменный жестяной сундучок и, тщательно закрывая за собой калитцу, уходил на «путя». Отбыв положенное время у остывшего паровоза, возвращался. Дед Табельчук, обычно словоохотливый, уклонялся тоже;.»скручивая черными промасленными пальцами цигарку, укорял: