Мачеха дулась. Что скажут соседки? В дом не пускает пасынка, мол… Отец пробовал усовестить. Ни в какую. Ему надо закаляться. Как и прежде, собираются у них. Однолеток, самых близких, нет в поселке — Митьки Плюща, Сережки Глущенко, Васи Науменко, — разъехались кто куда. Бегали Костины дружки — братья Павловы — Сергей и Семен, Николай Ковальков, Степан Ермоленко, Федька Ильин; Сашка Мороз заглядывал. Частыми гостями были двоюродные братья, Иван да Тимка Колбаско.

Отец так и не отвел Николая в депо. Своего решения не объяснил сыну; делился с женой: неудобно, мол, от людей. Мал, четырнадцатый только. Ничего доброго, что сам он зарабатывал себе па прокорм да справу с восьми лет. Пока сила в руках, не последний кусок доедают, пусть побегает, поозорует. Намыкается еще с грабаркой на паровозе, погнет горб и за слесарным верстаком. Собственный кусок не уйдет от него. Мало того, в душе Александра Николаевича засела думка: окончит Константин через зиму школу, отвезет обоих в Киев. Стороной вызнал от шурина, в самом деле ему, отставному ратнику, причитаются для его детей льготы. Военный фельдшер вовсе не зазорное дело в руках. А чем его дети хуже других? Заговорило чувство собственного достоинства. Сам-то не последний машинист на дороге.

На рождественские каникулы приехала Глаша. Как ни странно, новость эту сообщил отец. Вернулся он со смены вчера, а сказал нынче за завтраком.

— Сосед Новицкий дочку встретил из Городни. Вечерним, за моим шел сразу…

Увидел Глашу, когда совсем уже отчаялся. Мачеха засветила лампу. Кулюша, зная свою обязанность, схватилась было на волю, закрыть ставни. Николай, чего раньше не делал, опередил сестру. Выскочил в чем был, в рубахе и расхожих латаных штанах, без шапки. Зыркнул на их калитку. Всовывая прогон, кричал на всю улицу, хотя Кулюша уже вдела оттуда железный штырек. Услыхал за спиной хруст снега.

Глаша подошла, поздоровалась, как всегда это делала, будто и не прошло полгода.

— Вот толечко приехала, еще и в дом не входила. Мама с папой поднялись… Я случайно задержалась в калитке.

— Ты же вчера еще!..

— Мы сразу к бабушке…

Не знал Николай, куда девать руки. Выболтал сдуру. Добро, не видать глаз. Сгорел бы со стыда.

— Озябнешь. Беги в тепло. А хочешь, пройдемся…

Ветром слетал в дом. Не сговариваясь, пошли в сторону школы. Глаша, щебеча без умолку, все вырывалась вперед. Он шагал степенно. На ней белый пуховый платок, мохрастые концы спускались до шубейки. Шубейка давняя, заячья; пожалуй, голос еще остался от нее, той, прежней; то, о чем она рассказывала, делало ее какой-то недоступной. Жила она теперь своими интересами, далекими и непонятными для него, Николая. Меж девичьих имен попадаются и ребячьи. Танцы, вечерние прогулки гурьбой. В нем копилось что-то похожее на обиду — больно примелькалось имя Анатолий. Через каждые пять слов.

Обойдя школьный двор, засыпанный под самый частокол снегом, Глаша подошла и тихо спросила:

— Приходил еще сюда?.. Вот на это самое место… Совсем-совсем один, а? Приходил, сознайся?

Николай, смущенный, потупился.

У Константина совсем неожиданно оказался хороший табель. На выпуске заведующий в числе других помянул и его добрым словом. Польщенный Александр Николаевич в тот же день при всей семье объявил свою волю: повезет обоих в Киев, в военно-фельдшерскую школу. Не откладывая в долгий ящик, отправил почтой прошение на имя начальника. Вскоре собрались в путь.

Киев поразил Николая. Зеленая гора посреди города, повитая сиреневой дымкой; как в сказке, горели в лучах невидного еще солнца золотые купола. Небо, казалось, насквозь пропитано колокольным звоном.

— Праздник нонче? — удивился Костя, взваливая свой баул на плечо.

— Спас, никак, — отец неодобрительно покосился: сроду не в ладах с законом божьим.

От вокзальной площади ехали конным трамваем — конкой; долго петляли на бричке по тесным улочкам, обсаженным акациями и тополями. Неожиданно очутились на горе, самой маковке, той, какая виднелась от вокзала. Пол-Киева видать!

— Доихалы, — сообщил седовласый возница, не вынимая трубку изо рта. — Оцэ тута ж фершала.

У привратника вызнали, где можно найти ночлег. Недалеко, в Михайловском монастыре, сняли келью. Тесно, грязно, зато дешево — больше тратились на покупку свечек.

В тот же день Александр Николаевич побывал у начальника школы Калашникова. Важный, благообразный полковник, с роскошной раздвоенной бородой, выбеленной годами, в очках с круглыми стеклами, в золотой оправе, утешил: прошение, мол, принято, под льготы подходит, дело за самими сыновьями — медосмотр и вступительные экзамены.

Киевская военно-фельдшерская школа открыта в 1864 году царским указом. Готовила фельдшеров для армии. Обучение четырехгодичное. Частые войны требовали увеличения войск. Постоянно ощущалась нужда в лекарском персонале. В те годы было основано несколько таких школ по крупным городам, в том числе и морская в Николаеве.

Под школу в Киеве отвели старинную крепость казематного типа с толстыми, полутораметровыми стенами, со сводчатыми потолками. Здание двухэтажное; стояло оно едва не на самом высоком месте в городе.

В старой крепостной части размещались спальни, столовая с кухней и продуктовыми кладовками, цейхгауз, раздевалки, церковь. Все дневное время воспитанники проводили в пристрое. Застоявшуюся сырость из казематов вывели, переоборудовав их в теплые и сухие помещения.

Напротив располагался в таком же старом здании окружной военный госпиталь. Вокруг еще сохранились крепостная стена и высокий земляной вал. Школу и госпиталь разделял просторный плац, обсаженный деревьями; внутри выращен фруктовый сад.

От плац-парка спускается Госпитальная улица. Упирается она в полутора верстах в Бессарабку, Бессарабский базар. Примечательностью Бессарабки является ночлежный дом Терещенко для босяков. С горы базар заслоняют деревья. Трудно найти в Киеве красивее, здоровее и удобнее место для школы. В садах, ни городского шума, ни пыли. И всего полчаса ходьбы от Крещатика.

С раннего утра толчется народ на переднем дворе. Возле каждого отпрыска один, а то и двое взрослых. Преимущественно в крестьянском; видать и городских. Сутолока, волнения.

Осмотр шел ходко. К вечеру того же дня вывесили списки допущенных к экзаменам. Оставили 300 человек; среди них оказались и братья Щорсы.

С неделю жил Александр Николаевич как в жаровне. В дни экзаменов места себе не находил ни в холодной, даже в жару, келье, ни во дворе. Арифметику, русский сдали. Тревожился за закон божий: отмочит что-нибудь младший. Нет, сошло. Слава богу!

У входа, на крашеной фанере, прикололи списки. Оба брата приняты. На радостях Александр Николаевич сходил в собор, поставил Николаю-угоднику свечку. Отдав последние наставления, оделив по целковому, он простился с сыновьями.

Николай легко вживался в казарменный военный режим, жадно слушал на уроках, часами сидел за книгами.

В школе братья были неразлучны. Тянулся к старшему Костя. Мало-помалу к ним прибивались, больше «середняки», слабые в учебе, хилые телом. Под защиту, а равно и за помощью — списать, получить подсказку. Костя, подглядывая у брата, щедро делился с остальными. Другая группа в классе, меньшая, прозывалась «монахами» — великовозрастные оболтусы с крепкими руками. Кое-кто, обломав о щорсовские кулаки свои бока, признавал их, лез с дружбой. Во всех классах всех возрастов были свои «середняки» и «монахи».

Окончился первый учебный год. Братья приехали на каникулы в Сновск. Вся семья нашла, что братья выросли, изменились. Сестры ахали, любуясь новенькой шерстяной формой, чистыми белыми лицами. Григорий, заметно вытянувшийся, принялся перед зеркалом примерять зеленые фуражки.

Мария Константиновна прихворнула — не выходила из спальни.

Ей братья предстали отдельно. Она удовлетворенно кивнула.

Домовничала Кулюша, хлопотала у плиты; помогала бабка, явившись на этот случай.