Впрочем, с французами на этот раз обошлось относительно счастливо — благодаря непреодолимому влиянию проповедей Савонаролы, внезапно, но всецело овладевшему их слабоумным и богомольным королем. Пьеро Каппони — правая рука демократической (и теократической) республики, так же как душа ее — Савонарола — Пьеро Каппони также постарался, чтобы по возможности отвести опасность, действуя где дипломатической хитростью, где демонстрацией, а где угрозой. Хитроумный и ловкий адвокат Гвидантонио Веспуччи и неподкупный республиканец Франческо Валори, со дня победы революции прозванный «Флорентинским Катоном», небезуспешно помогали ему в переговорах в городе. Да и все осмелевшие за период народовластия горожане смотрят на вошедшего во Флоренцию неприятеля не только без страха, но даже с некоторой пренебрежительной фамильярностью. И едва только Карл VIII попытался пригрозить флорентинским эмиссарам, что, дескать, вынужден будет прибегнуть к оружию… Каппони ответил за всех один: «А мы зазвоним в наши колокола!»

Республика сумела мобилизовать все свои силы и средства так, что вынудила обленившееся в бездействии воинство французов пройти через город, почти не причинив ему вреда. Двадцать восьмого ноября в три часа дня неудавшийся полководец Карл VIII сравнительно тихо и явно бесславно покинул Флоренцию. Тотчас во всех флорентинских церквах начались благодарственные молебны, и было о чем: их фра Джироламо, безоружный, буквально прогнал из города до зубов вооруженного чужеземца, сделав недавнего агрессора кротким, как овечка — по крайней мере в отношении флорентинцев. Король как-то сразу ощутил себя в полной изоляции, утратив не только явных союзников, но даже скрытых сторонников. Дальнейшее отступление французской армии из Италии странным образом походило на бегство, хотя никто не преследовал ее. Но ее повелитель вздохнул с облегчением, только оставив позади пределы страны, где похоронил лучшие из честолюбивых надежд.

А во Флоренции, счастливо избежавшей набатного звона, снова и снова победно звонили праздничные колокола. Однако некоторым из ее граждан так и не довелось видеть новое торжество республики — для них до конца остаются в силе только пугающие пророчества Савонаролы…

Так 24 сентября тоскливо и бесславно уходит из жизни Анджело Полициано, некогда блестящий певец земных радостей, юности и любви. Не многие помнят теперь чарующие его, музыкально звучащие строки, зато во множество голосов безобидного и покладистого поэта обвиняют во всех пороках, и главной неискупимой его виной считают интимную дружбу с покойным Великолепным, слишком двусмысленно сложную для восприятия нынешних флорентинцев, занявшихся активным усовершенствованием чужой и собственной нравственности.

Проклятия, брань и презрение проводили в могилу ближайшего друга Лоренцо Медичи, несмотря на его предсмертное запоздалое покаяние, в котором он изъявил желание быть похороненным в одежде доминиканского монаха, подобно высокоученому Мирандоле и непременно рядом с ним в стенах Сан Марко. Златокудрый граф Джованни Пико деи Конти делла Мирандола — само воплощение нежности и деликатности — умер еще раньше — в самый день вступления во Флоренцию французских «варваров», не выдержав внушенного ему новым наставником и другом Савонаролой ощущения неотвратимо надвигающейся катастрофы.

Еще задолго до «очистительных» костров Савонаролы в очередном припадке меланхолической хандры он собственноручно уничтожил свои любовные песни на народном языке, сохранив только свои латинские трактаты.

В отличие от заклейменного всеобщим презрением Полициано Пико многие почитали и любили, но конец того и другого напомнил флорентинцам о последних часах и трагически несостоявшейся исповеди общего покровителя обоих Лоренцо Медичи.

Так безнадежно уходит в прошлое в лице одареннейших своих членов знаменитая Платоновская Академия. Немудрено, если сам главный ее вдохновитель — любитель покоя, музыки, астрологии и житейских удобств почтенный Марсилио Фичино ныне объявляет учение Савонаролы величайшим из всех когда-либо бывших. Так бесконечно печально завершается эпопея «праздных людей», близких по-своему душе маэстро Сандро Боттичелли.

Но умершие поэты, стершие под давлением более сильной личности свою индивидуальность, как выяснилось впоследствии, находились в более выгодном положении, чем живописец Боттичелли. Оба они просто, когда приспело время, перейдя на положение беспомощных детей, переложили все бремя своей духовной ответственности на крепкие плечи сурового нового друга. Сандро, никогда не вызывавший публично на бой целого мира, как Мирандола, принужден полагаться единственно на одного себя. Вечно колеблющийся, в угрожающий час изнеженный с виду художник оказывается в своем существе устойчивее многих.

Впрочем, Боттичелли обладает гибкостью лианы, которая, по видимости, не может существовать без опоры на более мощное растение. Тонкая, хрупкая с виду, но жизнестойкая и в основе крепкая, она не ломается и не рвется. Налетевшая буря крушит и подчас даже вырывает с корнем прямостоящие могучие деревья, но гибко-извилистые плети плюща она только сбрасывает на землю. И, не успеет гроза отшуметь, как слегка отлежавшийся после катастрофы стебель уже ищет настойчиво — и находит себе — новый ствол, новую надежную опору, чтобы, обвившись вокруг нее, снова и после новых падений подняться, упрямо карабкаясь к самому небу. Извилистое труднее сломить, чем прямое, и сила подчас выдыхается раньше, чем гибкость. Такова основа творческой личности Сандро Боттичелли — внешне податливого, зависимого от многих влияний, внутренне — в первооснове, в ядре своего существа — не зависимого ни от кого.

Фра Джироламо не знал полумер, когда ощущал «отечество в опасности». В церкви, с кафедры, с крестом в руке, он всенародно предлагал предавать смерти тех, кто захочет восстановить во Флоренции тиранию, кто втайне желает возвращения Медичи. Сторонники их весьма оживились с уходом французов, и Савонарола заявляет по этому поводу: «С этими людьми нужно поступать так же, как римляне поступили с теми, которые задумали было восстановить власть Тарквиния».

Результатом подобных его настояний явилось постановление от октября 1495 г., где Пьеро Медичи объявлен бунтовщиком, стоящим вне закона, которого всякому дозволялось убить безнаказанно, причем убивший получит награду в 4000 флоринов золотом. И за голову Джованни Медичи, благоразумного братца-кардинала, также обещана немалая премия в 2000 флоринов. Заранее назначены специальные чиновники по управлению остающимся после них имуществом, доходы с которого поступают отныне исключительно в пользу республики.

Виновник постановлений меж тем в эмиграции в Риме, кое-как убивая тоскливое время изгнания, коротал свои дни в мелком самодурстве и дешевом разврате. Но изредка, отрываясь от сумрачных увеселений, в которых безуспешно пытался утопить свою тоску, Пьеро не забывал с неудовлетворенным и алчущим утоления злорадством тешить себя подготовкой списков с именами самых ненавистных бунтовщиков — своего рода встречный иск на вердикты мятежной республики. Виновников бунта, а также иных, произвольно причисленных к ним, предполагалось всех до единого истребить и, конфисковав в пользу разорившихся Медичи их имения, до основания срыть их дома. При этом даже рассудительный кардинал Джованни, не желая отстать от безрассудного брата, в свою очередь грозился, что смертные казни 1478 г. (удачно запечатленные Боттичелли в уничтоженных нынешней революцией фресках) покажутся детскою шуткой в сравнении с будущей местью наследников Медичи.

А тут как раз в новой Синьории во Флоренции на март и апрель 1497 г. гонфалоньером избирается семидесятипятилетний Бернардо дель Неро, весьма выдающийся по уму представитель партии «серых», искренне желавших возвращения Медичи. «Серые» тотчас направляют гонца с радостным известием к своим изгнанникам в Рим, где Пьеро Медичи незамедлительно принимается строчить послания родичам и союзникам, выпрашивая людей, оружия и денег. Папа и венецианцы с готовностью откликаются, миланский деспот выжидательно молчит. Зато из Флоренции молодые приверженцы Медичи, возбуждая в Инфортунато его даром растраченный пыл, слали послов и письма с фантастическими уверениями, что при первом же появлении сына Лоренцо весь город поднимется за него, перейдет на его, Пьеро, сторону.