Редкое даже для Боттичелли разнообразие до мельчайших тонкостей разработанной гаммы настроений фигур и напряженных интервалов между ними, не оставляя без эмоциональной нагрузки, в сущности, ни одного куска картины, делает зримой всю полифонию звучащих в картине взволнованных голосов.

«Клевета» знаменует не только последнее, до ярости непривычное утверждение былых привязанностей, любви и гнева Сандро Боттичелли, но и начало его тяжкого отречения от прежде любимых тем и образов, словно неожиданный шаг от эстетики «Весны» с ее «садом любви» к отрицающей мирские радости этике Савонаролы.

Поэтому в прощальном своем обращении к античности Боттичелли удаляется дальше, чем где бы то ни было, от объективности, трезвой гармонии и равновесия древних. Драматическим пафосом «Клеветы» замыкается для искусства Сандро период, связанный с языческой мифологией, и намечается путь совершенно иному, более откровенно исповедальному и обнаженно трагичному направлению его творчества.

Жертвой предательской клеветы волею судеб станет не кто иной, как казавшийся всемогущим фра Джироламо Савонарола. «Они кричат, что я не пророк, а делают все, чтобы пророчества мои оправдались». Сам он давно предвидел такую участь, не раз утверждая, что маловерные и малодушные сделают с ним «то же, что братья сделали с Иосифом, продав его купцам египетским».

И вот уже в письме, оснащенном вместо аргументов обильною бранью, «великолепные» члены очередной Синьории и нового Совета Десяти докладывают архипастырю в Рим: «Мы нашли этого монаха, или, чтобы не называть его ни монахом, ни человеком, эту подлую тварь, исполненную самых гнусных пороков. Его ученик фра Доменико осмеливался бога призывать в свидетели слов и учения своего учителя, заявляя, что он скорее предпочтет, чтобы его повесили, чтобы прах его был рассеян по ветру, выкинут под дождь, нежели признает их ложность. И мы, осуждая его на смертную казнь, устроили так, чтобы прорицания его оправдались во всех частях… Эти монахи имели конец, достойный зловредных их соблазнов».

Среди писавших это были не только старые враги проповедника, но и те, кто совсем недавно верил в него и слушал его как бога. В полном соответствии со стилем этого верноподданнического послания молодые последователи правящего Совета, бывшего в то время Советом Десяти, совершили еще одно шутовское и страшное действо. В ночь под Рождество 1498 г. группа шалопаев, прозванных в городе «компаньяччи», загнала во Флорентинский собор Санта Мария дель Фьоре одряхлевшую старую лошадь и ударами палок на самом пороге забила ее до смерти. Это бессмысленное зверство было проделано в знак особого надругательства над памятью фра Джироламо Савонаролы.

Кто такие «компаньяччи»? Наиболее оголтелые члены антисавонароловской партии, не напрасно получившие наименование «озлобленных». И еще — недавние приятели известного живописца Сандро Боттичелли. Хотя сам он никогда не принадлежал к тем, кто топчет поверженного противника — напротив, всякий побежденный вызывал в нем живое участие. А если к тому же в своем унижении он проявлял непоколебимость и мужество, Сандро не мог не почувствовать того, что Данте назвал «содроганием сердца», которое — он это знал — влечет за собою всю неизбежность духовного кризиса.

Перелом, намечавшийся в нем с конца восьмидесятых годов, ныне вступает в свою кульминацию. С некоторых пор Сандро Боттичелли уже не способен выпрямиться в прямом и переносном смысле. С некоторых пор он тяжко болен.

В самой болезни Сандро было нечто почти символическое. Однажды и раз навсегда старчески скрюченная спина выглядела словно придавленной незримым камнем, который в Дантовом «Чистилище» обречены вечно таскать на себе неисправимые гордецы. Как бы в назидание за прежнее чувство превосходства живописец уже при жизни сполна получает авансом то, что поэт предназначил себе самому только в загробном мире. И вот он уже не ходит привычной летящей походкой, а еле таскается на своих костылях. Было ли это неизбежной расплатой за беспорядочно проведенную молодость, за медичейскую неумеренность чувственных радостей? Несомненно, но еще справедливей другое. Свет его жизни затмился, ибо возмутилась ясность духа некогда бессменного и блестящего учителя новейшего «искусства любви».

Конечно, его состояние не могло не повергать в беспокойство и без того вечно озабоченных эксцентрическими странностями его характера близких. Именно этому, возникшему из самых лучших намерений, братскому волнению за Сандро обязаны мы потрясенною записью в дневнике Симоне Филипепи, ревностного «пьяньоне», оставившего примечательную хронику жизни Флоренции. Запись от 2 ноября 1499 года — словно окно, распахнутое со всею наивностью откровения в реальность прямую и животрепещущую, несмотря на почти пять прошедших столетий:

«Алессандро ди Мариано Филипепи, мой брат, один из лучших художников за последнее время в нашем городе, в моем присутствии, сидя дома у очага около трех часов ночи, рассказывал о том, какой разговор происходил у него в этот день в его мастерской с Доффо Спини о делах брата Джироламо. Когда Сандро, знавший Доффо как любителя его картин, попросил его сказать чистую правду о том, за какие грехи был подвергнут позорной смерти брат Джироламо, Доффо ответил ему: „Сказать тебе правду, Сандро? У него не только не нашли смертных грехов, но и вообще никаких, даже более мелких, обнаружено не было“. И тогда Сандро спросил: „Почему же вы подвергли его столь позорной смерти?“ На что Доффо ответил: „Это не я. Это вина Беноццо Федериги. И если бы этот проповедник и его друзья не были убиты, то народ отдал бы нас им на растерзание и мы были бы разорваны на куски. Дело зашло так далеко, что мы решили, что для нашего спасения лучше ему умереть“. Потом были сказаны между ними и другие слова, которые нет нужды здесь повторять».

Нам неизвестно с достоверностью, был ли Боттичелли в день казни Савонаролы на площади или не пошел по болезни. Последнее было бы больше в его духе, но даже не в этом главная суть. А в том, с какою мучительно жадной настойчивостью уже после рокового события, то есть задним числом, добивается он причин и следствий прошедшей трагедии. Словно выполняя некий ему одному известный суровый гражданский долг, домогается Сандро истины, вырывая ответы-признания у Доффо, иначе Ридольфо Спини, небезызвестного повесы и лихого головореза, заправилы компании «золотой молодежи», бешено ненавидевшей покойного Савонаролу. Тех самых, что в качестве недвусмысленной «политической аллегории» забили несчастную клячу в соборе.

Когда создавалась чрезвычайная комиссия из семнадцати человек для следствия и суда над монахом, в нее вошел и Доффо Спини — зачинщик многих беспорядков во время проповедей феррарца, множество раз до того покушавшийся на его жизнь через наемных убийц и самолично повсюду, где тот ни бывал, — на улицах, в церкви и даже на самой кафедре проповедника. Во время проходившего в обстановке строжайшей секретности процесса над Савонаролой один из следователей отказался от этого звания, заявив, что «не хочет участвовать в человекоубийстве». Однако Доффо Спини, случайной ошибкой Фортуны дорвавшийся до исполнительной власти, до роли следователя и судьи, участвует во всем непосредственно и до конца, сыграв таким образом в трагедии фра Джироламо прискорбно немалую роль.

Но когда больше года спустя живописец Боттичелли займется своим самочинным расследованием, бравый храбрец Доффо Спини в свою очередь дрогнет с торопливой готовностью перед настойчивостью допроса Сандро, посмевшего взять на себя как бы роль его собственной совести.

Особый акцент Боттичелли-допросчик делает на одном — именно на «позорной казни». Просто «казни» — он и сам временами в раздражении хотел, как желал избавления от всякого гнета, но «позорная казнь» — это нечто совсем иное. Спини же именно этого слова в боязливых ответах своих избегает. Более, делает вид, будто не замечает, что для собеседника главное — именно эта проблема «позора». Подобно новой боли, умерший фра Джироламо Савонарола с некоторых пор становится символом иного этапа Сандро Боттичелли — «другой половины» его вечно двойственного существа.