— А-а. Я ведь сплю как бурундучок!..

— Знаешь, Дима, я, кажется, понимаю их…

— Ну, ты фантазерка, оказывается! — перебил он. — Скоро разговаривать начнешь с ними.

Девушка промолчала.

— Ладно, поднимайся, — улыбнулся Дима. — Зам-мечатель-ная сегодня погодка! Погляди!

После завтрака Дима ушел на охоту. Приехали на две недели, поэтому он целыми днями бродил по тайге со своей мелкокалиберкой. Приносил рябчиков, изредка косача или копалуху. Как-то и Марина ходила с ним на охоту. Наткнулись на выводок рябчиков. Охотник так увлекся, что позабыл про свою спутницу. Когда спохватился, едва разыскал ее. Больше с ним она не ходила. Теперь она держалась за бабушку Дарью — собирала бруснику, грибы, делала снимки. Искала растения для гербария, ловила разных жучков и насекомых. Скучать было некогда.

Дед Архип ловил рыбу. На охоту он уже не годился, а в снастях еще разбирался. После рыбалки он садился на чурбачок возле заимки и, дымя трубкой, смотрел на реку. По ней изредка проходили рыбачьи моторки.

Из-за реки доносился далекий гул вертолетов и самолетов — там стояла какая-то экспедиция. Дед вырывал изо рта трубку, зажимал ее в костлявом кулаке как волшебную палочку, тыкал ею в сторону реки и глухо ворчал:

— Рру-бят!..

Он всегда с разной интонацией произносил это слово: с нестариковской злостью, с обреченностью усталого человека, с детским удивлением, с надеждой на определенный ответ.

Но никогда — равнодушно!

Марина считала его добрым. Он любил поговорить с ней: знал много всяких небылиц про тайгу, про зверей и птиц. Девушка подумала однажды, что он видит лучше всех зрячих. Может быть, и вправду видит лучше?! Ведь человеку помогают жить не только глаза…

Сентябрьский день все короче и короче. Солнце стало серым и неподвижным, как обленившийся медведь, который собирается залечь в берлогу. Ничто уже не тревожило его: ни умирающая осень, ни шумные стаи перелетных птиц, ни грустная лебединая песня.

Вечером на озере снова затрубили лебеди. Звук теперь был далеким и неясным. Его приглушал поднимающийся сырой туман.

Марина слушала молча. Задумчивые серые глаза ее остановились на мутном окошечке заимка. Потом, будто очнувшись от глубокого сна, сказала жестко и решительно:

— Видеть хочу… лебедей!

Дима подавился дымом сигареты и закашлялся.

«Про фантазию начнет или зоопарк, — подумала девушка. — Или просто пожалеет, что взял с собой».

Но дед Архип опередил внука.

— Верно, доченька — была в тайге и не видела самое необыкновенное! — веско заметил он. — Утром ранехонько я вас подниму, посмотрите. Озеро недалеко тут. Кормятся они там, отдыхают перед дальней дорогой.

— А через топь на болоте как она перейдет? — поинтересовался Дима.

— Так же, как и ты! — отрезал дед.

Сердито попыхтел трубкой и добавил:

— Совсем тебя, видно, город попортил, ох-хот-ник!

Поутру, когда птицы еще не осмеливались разбудить тайгу, дед поднял внука и Марину.

— Лебеди кормятся на Северном заливе, где водоросли у самого берега, — наставлял он. — Обойдете озеро, выйдете прямо на них. По утрам они бывают у самого бережка. Через озеро-то ничего не увидит наша деточка, кроме белых шариков. И то не разберешь — то ли лебедь, то ли лена.

Утро прозрачное, росистое и холодное.

Шли сначала по сосновому бору, потом вышли на болото. Через топь перебрались по кочкам и скользким настилам со слегами на руках.

Между деревьями в лучах восходящего солнца засеребрилась гладь озера.

— Теперь поползем! — сказал Дима.

— Зачем?

— Чтобы не увидели.

— А-а…

— Чтоб поближе подобраться…

Но Марину сейчас волновало другое. Она одними губами прошептала:

— Тиш-ше…

— Да они плохо слышат.

— Совсем не услышат?

— Зато они хорошо видят.

— Да?

— Да, главное, чтоб не увидели.

— А я ползать не умею… по болоту.

— Упрись на локти.

— Попробую…

— Ну, пошли.

Между серых болотных кочек доползли до последних кустиков. Дальше метров тридцать до воды — чистый берег с реденькими пучками осоки.

Марина, затаив дыхание, выглянула из-за куста: стая висела над водой со сложенными крыльями. Не плавала, а висела. До того они изящны, легки и чисты. Ничего белее в жизни она не видела. Озеро вдруг стало светлым-светлым, а берега раздвинулись до бескрайности.

Лебеди заслонили собой весь мир.

И пред этой светлой бескрайностью защемило сердце. Защемило сладко и тревожно, словно оно оторвалось и парило где-то в груди — вот-вот выскочит. И тогда ты станешь таким же светлым и чистым и поднимешься в бескрайнюю высь — в царство света и солнца. И там постигнешь что-то такое, такое… непостижимое. Может быть, остановишь мгновение. Остановишь время, остановишь плавное течение времени…

Так щемит сердце только раз в жизни.

А лебеди, лебеди…

Одни плавали в сторонке с настороженно поднятой шеей, сторожили стаю. Видно, часовой.

Ближе всех к берегу кормилась птица с красным ободочком на основании черного клюва и бесстрашными блестящими глазами. Она с головой уходила в воду, будто делала стойку. Торчало лишь хвостовое оперение. И так стояла до тех пор, пока не находила лакомство. Потом, на всю длину вытянув шею, тонкую и беспомощную, глотала добычу. Затем дугой выгибала шею и водила клювом по-над водой, словно высматривала что-то. Тут к ней подплывала другая птица. Наверное, друг. Он потянулся к ней клювом — видно, хотел поцеловать. Но лебедица мотнула гордой головой: не мешай, мол, нужно силы набирать перед дальней дорогой. Тот обиженно опустил голову, но далеко не отплывал. А лебедица осмотрелась, на миг замерла с выгнутой шеей! — будто замер весь мир. Потом, успокоившись, смахнула с крыла пылинку и вновь нырнула за пищей.

Марина спохватилась: легонько вытащила фотоаппарат и нацелилась на лебедицу.

Грохнул выстрел.

Из рук девушки выпал аппарат.

Шум воды. Хлопанье крыльев. Утробный стон.

Лебедица дважды хлопнула выгнутым крылом и, беспомощно волоча левое, печально трубя, рванулась на середину озера.

На взлете, в лучах восходящего солнца, стая превратилась в золотисто-серебряную арфу, заигравшую тревожно-печальную мелодию озер и болот. Это четко врезалось в сознание девушки. А потом лебеди стали терять очертания в каких-то туманных наплывах, словно начали растворяться. Только трубные звуки доносились отчетливо и ясно. Затем в эту минорную музыку ворвалось что-то постороннее:

— Я же охотник… пойми…

— Ты… ря… рряб… ряб-чишник!..

Гребеночка соснового бора за озером проколола шар встающего солнца. И оно запуталось в ветвях-колючках.

И когда на обратном пути переходили через топь, у девушки сердце уже не замирало, не билось трепетно перед бездонной черной пастью болота.

Весь день прошел у нее в каком-то полусне, все к чему-то прислушивалась. Но был сильный ветер. Бор ворчал глухо и басовито: поглощал все шумы тайги. Марина утешала себя тем, что лебедица залечит свою рану и улетит в тепло. Но эту прозрачную надежду теснили сомнения. Она знала, что вот-вот ударят холода…

Утром она проснулась от гнетущей тишины, словно природа надела траур. Вдруг услышала едва уловимую игру воздуха на иглах старой сосны, стоявшей близ избушки. И неожиданно тишину рванула лебединая песня. Вовсю затрубила стая. Но ее мелодию коверкал другой звук. Крик, полный отчаяния и безысходной тоски. Он был на тон выше всех остальных звуков. Будто птица забиралась высоко-высоко, в заоблачные выси, где должно быть седьмое небо.

Это плакала раненая лебедица.

Сколько грусти, сколько тоски и надежды! От этой песни бросало в дрожь. Девушка закрыла ладонями уши. Но и с закрытыми ушами она слышала лебединую песню. Последнюю, прощальную. Она слышала каждой живой клеточкой своего тела, начиная с маленьких ступней с облупившимся лаком на ноготочках и кончая длинными, хорошо развитыми пальцами рук в нежной, матово-темной от загара кожей. Но особенно боль этой песни усиливалась на девственных, никем не целованных грудях…