Василов почувствовал себя на минуту Артуром Рокфеллером:

— Да! — вырвалось у него не без восторга. — Вы тут, в России, не дремлете. Но скажите же, чем может бьть вам полезен такой простой, средний инженер, как я?

По лицу Барфуса скользнула усмешка:

— Дорогой товарищ Василов, вы нужны нам более, чем кто бы то ни было, потому что, видите ли...

Он наклонился к самому уху Василова и докончил, улыбнувшись:

— Потому что у нас почти нет средних людей. Эпоха предъявила к нам сверхчеловеческие требования, и каждый из нас перестал бьть средним человеком. А кто не перестал, тот умер. Вы понимаете теперь, что для нас вы — желанный гость!

Василов прикусил себе губу не без оскорбленного самолюбия. В эту минуту автомобиль затормозил перед роскошным дворцом на Мойке-стрит. Товарищ Барфус протянул ему руку и сказал:

— Вам отведена комната в этом доме. Отдохните. Через два часа вам подадут мотоциклет для первой поездки на завод.

Шофер сложил на землю оба чемодана, и Василов рассеянно поднял тот и другой. Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и, сопровождаемые указаниями всех встреченных, достигли наконец своей комнаты. Это была очень уютная спальня с двумя кроватями, печкой в углу, двумя письменными столиками, двумя книжными шкафами, двумя окнами и двумя надписями на двух стенах:

«Береги время! Записывайся в Лигу времени!»

— Удивительная страна, — пробормотал Василов, ставя чемоданы на пол.

— Поразительная страна! — шепнула Катя Ивановна. Они взглянули друг на друга и вдруг вспомнили, что за весь этот час ни разу не подумали ни о себе, ни о мести, приведшей их сюда.

Катя Ивановна вспыхнула, поймав себя на этой мысли. Василов вспыхнул по той же причине. Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес:

— После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность!

Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной.

— Я должен предупредить вас, — отчаянно продолжал Василов, — что морская болезнь резко повлияла на меня. Я сел на пароход одним человеком, а покинул его другим...

— О, да! — едва вырвалось у молодой женщины.

— Что такое вы бормочете? — смутился Василов. — Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я приехал сюда, чтобы работать и... я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое!

Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты:

— Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты — ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат, одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен!

Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати.

«Я сократил ее с самого начала! — думал он не без самодовольства. — Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку. Интересно знать, неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре».

С этим чисто рокфеллеровским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать.

Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Рокфеллера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти. Стиснув зубы, сжав руки в кулаки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу и — переступила через вражескую границу.

Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами.

— Что вам угодно? — промолвил он нетерпеливо. — Кажется, я был с вами вполне откровенен.

— Да! — ответила она и засмеялась, точнее замурлыкала, как флейта на самой своей нежной ноте. — Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону...

«Черт ее побери», — подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка.

— Да, вы должны меня выслушать, — продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщину на его лбу, — дело в том, что морская болезнь... о, эта проклятая морская болезнь! Она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это... Но больше никогда, никогда...

Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося Василова.

— Я чувствую себя такой несчастной, Тони! Вы не должны больше бранить меня. И потом... — она запнулась.

Василов лежал, волей-неволей вдыхая аромат ее волос и глядя на розовый кончик ее уха.

«Надо сознаться, — думал он про себя, — что среди зоологических особей, именуемых женщинами, она довольно безобидный экземпляр».

— Я могу сказать вам это совсем на ухо, — продолжала мурлыкать Катя Ивановна, — дайте мне вашу голову.

Она коснулась губами его уха, выждала минуты две, в течение которых он испытывал состояние, мысленно названное им «довольно сносным», и вдруг прошептала:

— Тони, я, кажется, собираюсь подарить вам бэби.

Черт возьми! Если б ему пустили в ухо гальванический ток, Василов не подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Он слетел с кровати, швырнул подушку в одну сторону, одеяло — в другую и в бешенстве затопал босыми ногами.

— Это черрт! черрт знает, что такое! — кричал он с совершенно искаженным лицом. — Я отсылаю вас назад, в Нью-Йорк! Я подам в суд! Оставьте меня в покое!

Катя Ивановна побледнела и подняла руки, словно защищаясь от удара. Губки ее сжались, как цветочные лепестки. Она стояла перед ним — олицетворение чистоты, невинности и отчаяния — и глядела на него такими широкими, такими беспомощными глазами, что Василов внезапно замолк, махнул рукой и спасся на другую половину комнаты.

«Что мне делать? — думал он в бешенстве. — Ясно, как день, — это настоящая жена Василова... Она не подозревает ничего... И как она ухитрилась, как ухитрилась, несмотря на все ссоры... Гнусная, легкомысленная, преступная женщина! Любить этого пошлого коммуниста!»

Поток его мыслей делал столь капризные зигзаги, что я был бы, как автор, совершенно сбит с толку, если б это продолжалось долго. К счастью, он резко шагнул к Кате Ивановне и, глядя мимо нее, официальным тоном произнес:

— Я отрицаю, категорически отрицаю, что это мой ребенок! Вы можете делать что хотите. Я умываю руки.

С этими словами он надел башмаки, пиджак, шляпу, посмотрел на часы и вышел, чтобы прогуляться перед домом на Мойка-стрит в ожидании кого-нибудь, кто спас бы его от ненавистного tête-à-tête'a с Катей Ивановной.

Катя Ивановна поглядела ему вслед с жестокой усмешкой. Она была довольна собой. Она имела решительно все причины быть довольной собой. И он, этот жалкий мальчишка с чудаковатым характером, был слаб, растерян, вспыльчив, нетерпелив, неумен, упрям и нервен, как Еремия Рокфеллер. И его было так же легко обернуть вокруг пальца, как старика Вестингауза...

Но довольная собой красавица повела себя с чисто женской непоследовательностью. Вслед за жестокой усмешкой глаза ее сверкнули отчаянием, она подошла к кровати и вдруг упала на подушку, разрыдавшись.

— Тук-тук, царап-царап...