Через неделю Мамрука арестовали, ибо опозорил он (об этом говорили шепотом) не кого-нибудь, а одного из секретарей Иркутского обкома КПСС. Каких только статей ему не пришили — и хулиганских и политических, а после недолгого разбирательства в областном суде влепили четвертак. Вот так.

В зону он попал самую никудышную — ту, что на станции Мерзлотная. С блатягами не сдружился, жил, как говорится, анахоретом, этаким лагерным отшельником. Его, уважая, побаивались, ибо еще в Иркутской Екатерининской тюрьме навел шорох в камере: справился с паханом. Поставив на колени, Мамрук так помял ему позвоночник, что сделал горбатым навечно. Рассказывали, что во время драки даже клопы, испугавшись, не вылезали из щелей. Расправился и с дружками пахана, которые решили скопом заступиться за своего вождя. Дубаки-коридорные смотрели эту драку, как продолжение фильма «Приключения Тарзана», не ожидая, что один человек осилит столько озверевшей шпаны. Он осилил.

Так вот, весной 1949 года Мамрук решил: бежать! Весна выдалась ранняя и к середине мая снег лежал только в распадках. Мамрук втихаря сделал заточки, ссучил варом нитки, вложил в бересту и засмолил от промокания спички, то же самое сделал с крупицами соли. Березовым дегтем просмолил сапоги и пропитал пятки, натерся нутряным салом, втирал его долго в каждую часть тела, подтянул все пуговицы и крючки, достал брезентовую фуфайку, раздобыл накомарник, зэкам не полагающийся. Нашел в зоне бывшего театрального гримера и потребовал: «Кровь из носу, сделай мне парик и научи морду изменять, нос подтягивать, а ушами шевелить и так все балаганские могут».

В былые времена Мамруковы жили зимой извозом, доставляя грузы на Север — к золотым приискам, в Якутию. Их охотничьи угодья занимали территорию, сравнимую с Чехией и Словакией вместе взятыми. Знали, где и как зимовье ставить и как из тайги выходить, ежели заплутаешься ненароком. Мамрук знал, что если прямиком до ближайшей на горизонте вершины дойдет, то попадет в бассейн Лены, а там ищи-свищи его.

Сердце подсказывало: если весной не уйдет в бега, то в дальнейшем не решится никогда — резвость потеряет и отяжелеет от такой мертвой жизни. Ни один конвоир его не догонит, а вот овчарки настигнут. Натасканы сволочи за глотку хватать — придется надеть на себя колючий ошейник, животы им пороть и хребты ломать. От четырех овчарок не открутиться, а с двумя справится. Накануне побега засыпал Мамрук, вспоминая свою бабушку, которая деда спасла от бродячего медведя-шизика, ибо настоящие мишки в пору кедрования на людей не нападают. Медведь набросился на деда, он же, изловчившись, всунул в разинутую пасть руку по локоть. А бабушка не испугалась и топориком со всего маху полбашки медведю снесла. Долго потом пришлось лечить пожеванную руку, мыть бадан-корнем, ставить смоляные лепешки. Рука ожила, до конца дней дед бабусю ею обнимал. Помнил Мамрук эту руку, похожую на смолье-корье и представлял, каково ей было в глотке медведя.

День наступил ясный, развод был удачный, зэков погнали на дальнюю деляну проводить подчистку, штабелевать разделанные хлысты. Шел Мамрук легко, прощаясь с лагерем, и дыша полной грудью. Буряты-ламы учат: сделай глубокий вдох, придержи его несколько секунд, а затем — полный выдох. Сей прием нервы успокаивает, мысли свежит. При этом головой надо в одну сторону повертеть двадцать раз и в другую столько же, чтобы в мозг нормально кровь поступала.

Портянки накручены упруго, вода не дойдет до пяток. Мамрук незаметно застегнул ошейник, сделанный из протектора со вставленными иголками, и прикрыл его легким кашне, уши закрыл шапкой. Прикинул: собак две — злющий Артур кидается в шею, второй пес, Брат — берет ноги.

Тайга была чистая, без сильного бурелома. Он пойдет сразу рывком, вот там примерно, если не положат очередью, он накроет псов. Из конвоя вдогонку пойдут эти парни, они — западники, тайги не знают, и он уйдет. Только бы добежать до первого распадка и запутать след, пусть думают, что он подался в Илимскую долину, там и поставят дозоры.

Отряд оцепили и предупредили, как всегда: «Выход за эту черту, стреляем без предупреждения». Бугор расставил зэков, несколько блатных стали варить чифирь в консервных банках и шутить на тему, стоит ли добавлять клок прожженной фуфайки для крепости. Охрана тоже развела костер и стала курить, привязав собак. В роду Мамруковых пили охотно и много, но никто никогда не курил. Дымящих и сосущих табак не любили. Подошли ребята и предложили Мамруку глотнуть чифирька. Он отказался: «Чуть позже глотну, а сейчас принесу сухостоя к костру, смотрите — вот так жаркая жердина». И, как острогу в сонную рыбу, метнул Мамрук жердь в крайнего охранника, у другого выхватил автомат, вывернув руку так, что от дикой боли тот закрутился волчком и упал. Автомат упал в костер, а Мамрук по-медвежьи, прижимаясь к земле, пошел по косогору вверх. Не успел он войти в ритм бега, как Артур вонзил челюсти в прорезиненную ткань, сдавил ее и прижал голову почти к земле. Но в то же миг в его брюхо вонзилась рессорная студебеккерская заточка и потекли собачьи кишки по фуфайке: жалобно заскулил Артур, и от запаха крови из брюшного разрыва, ударившего в ноздри, Брат не рассчитал прыжка в ноги и попал на грудь. Резко и легко поймав его хвост, беглец переломил позвоночник, обездвижив задние ноги. Собаки остались скулить на месте, хватая друг друга за шерсть и растянутые внутренности. Охранники бежали, сколько их было — неизвестно, очередь почему-то шла невпопад, стороной.

О том, что ушел от погони, ему стало ясно на вторые или третьи сутки, когда зачесались собачьи царапины и он услышал рокот летевшего вдалеке самолета. «Пошел на Усть-Кут», — подумал Мамрук. Спад горячки начался с мыслей: вот поймают живьем или мертвым, разодранным собаками, привезут и бросят у лагерной столовой. И будут сами же зэки потешаться: «Дурак: не верил, что от ментов не уйдешь, никто не уходил». Кто-нибудь возразит: «Неправда, уходили». И завяжется глупый разговор-базар «уходили — не уходили». От этих дум Мамруку хотелось, чтобы мысли были с ним, а тело куда-нибудь запропастилось, исчезло напрочь. Оно ему мешало. Он даже бросил ошейник, но потом почему-то вернулся, нашел его и от этого вдруг стало радостно: «Ушел, все же ушел!!!»

Зона неделю не работала, потом собрали завхозов и сказали: «Мамрука взяли живьем, сейчас он при смерти, порванный собаками подыхает в лагерной больнице на Вихоревке. От нас, известно, запомните, не уйдешь!»

На ловца и зверь бежит. Около Илимска ребятишки-рыбаки и в самом деле обнаружили утопленника. Вызвали для опознания и офицера из зоны, и тот, кривя душой, или спасая начальственную честь, заявил: «Это зэк Мамруков Николай Степанович: опасный преступник». В эти же дни освободили и братьев, неожиданно подвергшихся приводу в КПЗ. Они поняли: из-за Николая. Освобождая, мент сказал: «Мамрук из лагеря бежал, был пойман и порван начисто собаками». Братья, выйдя из каталажки, посетили родителей, пригласили дружков и сделали отходную-отпевную по давнему обычаю сибиряков, а когда изрядно перепились, стали петь «Бродяга Байкал переехал», «Далеко в стране Иркутской», «Ох, ты горе, мое горе, злая мачеха Сибирь» и другие песни тайги. Дружки не ушли дальше крыльца, их, обблеванных, аккуратно облизали, отмыв шершавыми языками, балаганские псы-бродяги. Не пропадать же хмельному добру. Это, при размышлении и толковании примет, посчитали за хорошее предзнаменование и, опохмелившись самогончиком, закусили огурчиками.

Мамрук через месяц пути вышел в долину Лены. Тут и кедры были другие, однобокие, как облезлые при линьке петухи, но разнотравье бурно клокотало в жарковом оперенье. Спал Мамрук по-боярски — в кедровых и сосновых лапах. Разжигал костер и, когда он прогорал, убирал и тушил дымящиеся головешки и на прогретую землю в пух-золу клал душистые охапки веток — получался здоровый, теплый ночлег с подогревом. От вшей и подобной зэковской нечисти он отделался по давнему обычаю бурят-путешественников к святым местам Тибета. Нашел хороший, крепкий муравейник и, сам, прогуливаясь голышом по опушке, всю одежду туда засунул. Мураши начисто ее дезинфицировали от паразитов. Пищи хватало — попадались прошлогодняя брусника и клюква, кедровая падалка, часто пил терпкий брусничный чай. Из кедровых орехов он умудрился делать молоко, давя и размешивая их в ключевой воде. Из иголок Мамрук понаделал крючков, и рыба шла на личинки короедов и даже шерстяные обрывки. Хлеба хотелось до смерти и рыбу он ел с растертой берестой, так питались в древности русские первопроходцы Сибири. Попадалось много черемши — сладкогорькие коренья ее бодрили и сбивали пот. Что удручало, так это одежда; как он ее ни латал — она трепалась и расползалась. Сукно неизвестно от чего гнило, сапоги от мокроты рассыпались и держались, как говорится, на соплях. Он их и берестой вареной обкладывать пробовал, наступал осторожно, но кожа разбухала. В таком виде Мамрук пробился, вышел на селение.