Юлчи поджидал Нури в условленном месте. «Не уловка ли это? — думал он. — В самом деле, поездка к знахарю, наговор — это, конечно, только повод… Девушка, наверное, хочет повидаться со мной. Она ведь очень хитрая и смелая… все может… А вдруг она скажет: «Я люблю тебя. Отец с матерью насильно выдают меня за какого-то байбачу. А мне никогоне надо, кроме тебя…» Что тогда делать? Что я ей отвечу?»

Юлчи и верит и не верит своим догадкам. Фантазия рисует ему картины их бегства, ярких, необычайных приключений. А он смотрит на холодное, хмурое небо, швыряющее на землю хлопья снега, и только тяжело вздыхает…

Из переулка напротив, скрытая под шелковой, вишневого цвета паранджой, торопливо вышла Нури. Не поднимая чачвана[60], девушка оглянулась по сторонам и затем уже подошла к фаэтону:

— Где вы запропали, Юлчи-ака? Неужели до сих пор работа в поле не кончилась?

— Работа всегда найдется. Да и не в моей воле жить там, где хочу, — негромко заметил юноша.

— Вот и свадьба моя пришла. И так нежданно… Хорошо, что вы подоспели. — Девушка тихонько рассмеялась.

— Садитесь в коляску, — потухшим голосом предложил Юлчи, подбирая вожжи.

— Подождите. Должна подойти женщина… будет сопровождать меня.

Нури уселась в коляску и принялась жаловаться:

— Как назло, снег пошел. Ехать за наговором по такой погоде! А все выдумки матери. Ей бы только ворожить!.. Сидела я в тепле, а тут… Ну его, знахаря этого…

Юлчи вспомнил свои недавние раздумья, сомнения и невольно расхохотался.

— Чему вы смеетесь? — настороженно спросила Нури.

Юлчи замялся было, но быстро нашелся:

— Так просто, сестрица. Чего на свете больше всего? Смеха да слез. Плакать джигиту не к лицу, вот я и смеюсь.

Нури поняла его по-своему:

— Знаю… Вспомнили ту ночь… Теперь смеетесь. Что ж, смейтесь…

— Нет, нет!.. Не думайте так!..

К ним, скользя и спотыкаясь, приближалась женщина в старой, рваной парандже.

— Сгинуть бы и снегу и капишам моим, еле добежала. Нури-ай[61] вы очень, видно, чисто вылизали сегодня дно горшка?[62]

— Нет, тетушка Хайри, совсем не лизала, — рассмеялась Нури.

— Коляска у вас какая мягкая, а! Сидишь, как на плюшевом одеяле. Прямо души услада! — тараторила женщина, усаживаясь рядом с Нури.

Миновали Хадру и Ахун-гузар. Следуя указаниям тетки Хайри, Юлчи свернул в узкую улочку и остановил лошадь перед покосившейся калиткой какой-то полуразвалившейся хибарки. Женщины тотчас скрылись за калиткой.

Снег уже покрыл толстым слоем крыши, пригнул ветви деревьев и все сыпал и сыпал. Неподалеку суетилась кучка ребят. Одежонка на всех еле держится: у иных через рваные голенища ичигов свисают грязные портянки, иные же и вовсе в старых галошах или капишах, из которых вместо портянок точала по бокам солома. А лица у всех радостные, возбужденные, — первый снег преобразил неприглядную улочку и принес для них новые игры. В переулке звенели крики, смех.

Часть ребят, разделившись на две партии, играла в снежки. Человек пять-шесть катили в сторонке большущий, выше своего роста, снежный шар. Мальчишки поминутно дули на замерзшие руки, совали пальцы в рот и под мышки…

Юлчи с интересом наблюдал за игрой ребят. От волнений и дум, занимавших его полчаса назад, когда он поджидал Нури, не осталось и следа. Теперь для него все стало ясно. Девушка, не так давно шептавшая ему горячие слова любви, даже не считала нужным скрывать свою радость, что выходит замуж за другого.

Поведение Нури, понятно, задело самолюбие джигита. Но он трезво смотрел на жизнь, хорошо понимал свое положение в доме Мирзы-Каримбая и с самого начала сомневался в искренности чувств Нури. Он нашел, что такой конец вполне естествен.

Юлчи смотрел на ребят и вспоминал свое детство, кишлачных товарищей. Он тоже рос живым, как огонь, и веселым. Как и все кишлачные ребята, он с ранних лет пошел на работу, но находил время и для игр. Особенно в зимнюю пору… Только там, в кишлаке, игры затевались не в таких вот узеньких, тесных улочках, а на широкой, открытой площади. Там была высокая, покрытая зеркальным льдом гора, с которой скользили, кувыркались, летали на санках…

Брошенный чьей-то не очень меткой рукой крепко умятый снежный комок, видимо, сделал перелет, скользнул по голове Юлчи, сбил набок тюбетейку. Среди мальчишек послышался смех. Рассмеялся и Юлчи. Ребята после этого осмелели, подошли ближе. Поблескивая глазами, они любовались коляской, конем. Эх, вот бы сесть в такую арбу, припустить рысака и, покрикивая: «Пошт, пошт!» — прокатить по городу, удивляя прохожих. Кое-кто из ребят старался дотянуться до лошади, другие трогали и поглаживали коляску: из чего она сделана — такая блестящая?

Возле фаэтона завязалась оживленная беседа. На Юлчи посыпались вопросы:

— За сколько купили такую арбу, ака? — поинтересовался, видимо, самый бойкий из ребят.

— Об этом надо спросинь у хозяина, мне откуда знать, — рассмеялся Юлчи.

Кто-то из мальчишек с ребяческой прямотой пояснил:

— Была бы коляска его собственная, ака не носил бы такой старый халат и такие рваные сапоги.

— А что, отсюда… ну вот прямо отсюда до Шейхантаура скоро можно доехать? — полюбопытствовал третий, шустрый, быстроглазый мальчик.

— Не успеешь и глазом моргнуть.

— А до нашего двора? — вырвалось у кого-то из ребят.

Улицу огласил звонкий хохот:

— Откуда этому человеку знать, где твой двор?

Ребята весело хохотали. Вздрагивая всем своим крупным телом, вместе с ними смеялся и Юлчи.

По-прежнему проклиная снег и свои капиши, из калитки вместе с Нури вышла тетка Хайри. Нури, прежде чем опуститься на сиденье, стоя в фаэтоне, высвободила руки, украшенные парными золотыми браслетами, поправила паранджу. А тетка Хайри уже докучливо зудела:

— Нури-ай, я для вас послужила, теперь и вы для меня постарайтесь. Шепните вашей матери: дайте, мол, ей аршина четыре ситца. Это на шаровары мне. Только смотрите не забудьте, дай вам бог до старости дожить вместе с вашим суженым.

Нури досадливо отмахнулась:

— Обещала же, зачем тысячу раз напоминать!

— И этому джигиту дай бог хорошую невесту, — продолжала тараторить тетка Хайри, показывая на Юлчи.

— А мне послужить ему на тое, — громко рассмеялась Нури.

Юлчи, будто он ничего не слышал, взмахнул длинным кнутом:

— Чу!

Снег, подгоняемый ветром, сыпал прямо в лицо. А в ушах звенели голоса оставшихся позади ребят.

Дома Юлчи распряг коня, отвел его в конюшню и прошел в людскую. Он забился в угол, подальше от разбитого окошка. От стен хибарки несло сыростью, плесенью, холодом. Во дворе тысячами белых мотыльков кружились хлопья снега. Завывал ветер. Громко каркали вороны, радовавшиеся зиме и снегу…

А Нуриниса прошла в комнату матери, выложила из кармана заговоренные знахарем щепотку чая, несколько кусков сахара, присоединила к ним рубашку для первой брачной ночи (тоже с наговором) и «приворот» — листок бумаги, исчерченный с обеих сторон вдоль и поперек какими-то буквами, таинственными знаками, линиями, от которых, по словам знахаря, в сердце жениха должна была загореться неугасимая вечная любовь, завязала все это в платок и спрятала в известное ей укромное место.

Покончив с этим, Нури принялась бродить по комнате. Не зная, чем занять себя, она осмотрела сшитые к свадьбе одеяла, подушки. Девять плюшевых и девять шелковых одеял были сложены так, что верх стопы поднимался до самого потолка. А напротив возвышалась гора белоснежных пуховых подушек… Вчера при виде редких и дорогих подарков, присланных женихом, загорелись завистью глаза даже у самых сдержанных женщин. Слава об этих дарах теперь унеслась, наверное, по всему городу. Но добро это было уложено в сундуки, и у Нури не было желания пересматривать все снова. Нури взяла только маленькие золотые часики с длинной цепочкой и с бриллиантами на крышке, осмотрела их со всех сторон, приложила к уху. Послышалось размеренное «чнк-чик, чик-чик». Но, как неграмотному книга, часы ничего ей не говорили. Вчера она хотела попросить кого-нибудь показать, как ими пользоваться, и потом раздумала: «Останемся вдвоем с мужем в краси во убранной комнате, он сам научит за веселой беседой и шутками».