— Кто это? — с интересом спросил Хусейн Байкара.

— Предводитель ученых Хорасана почтенный Шихаб-ад-дин, — ответил парваначи.

Хусейн Байкара удивленно поднял брови.

— Я знаю всех знаменитых ученых Хорасана, но не помню ни одного Шихаб-ад-дин а.

— Может быть, его имя ускользнуло из вашей благородной памяти, — сказал Маджд-ад-дин. — К тому же Шихаб-ад-дин — человек скромный и незаметный.

Хусейн Байкара промолчал, Маджд-ад-дин принялся восхвалять своего друга. Человека, известного среди ученых своим полным невежеством, он назвал Платоном своего времени, старого мошенника, который некогда, во времена Абу-Саида Мирзы, проел на десять тысяч динаров вакуфного имущества и опозорился на всю страну, он величал «воплощением честности, справедливости и совести». При этом Маджд-ад-дин подчеркнул, что, если государь хоть чуточку сомневается в его словах, можно обратиться за подтверждением к бекам Эмиру Моголу, Музаффару Барласу и Мухаммеду Бурундуку Барласу.

Хусейн Байкара, слушавший с закрытыми глазами, при этих словах оживился. Он спросил, каково происхождение Шихаб-ад-дина. Среди предков будущего казия было много выдающихся людей, и Маджд-ад-дину не пришлось прибегать к преувеличениям. Хусейн Байкара пообещал, если беки присоединятся к мнению Маджд-ад-дина, назначить Шихаб-ад-дина казием.

Алишер Навои пришел в помещение дивана. В просторных, тянувшихся в ряд комнатах начальники канцелярий и другие должностные лица занимались болтовней, явно пренебрегая делами. В каждой комнате сидело по пять, по десять писцов и секретарей, которые писали, низко склонившись над бумагой и дуя на окоченевшие пальцы. Места большинства беков, из которых каждый должен был нести определенные обязанности, были пусты. Навои нахмурился: «Наверное, где-нибудь пируют. Пьяницы!»

Сколько раз он пытался внушить султану, что всякий вельможа, управляющий страной, должен ежедневно бывать в диване и заниматься делами, не откладывая на завтра, то, что следует окончить сегодня.

«Государь не проявляет твердости в своих решениях и требованиях, никто не чувствует ответственности», — подумал Навои.

Он просмотрел дела, касавшиеся областей и отдельных селений. Направив прошения и жалобы к начальникам соответствующих управлений и напомнив о необходимости быстрого их разрешения, Навои принял простых людей и чиновников, приходивших по всевозможным делам.

В полдень, перед тем как отправиться домой, Навоя вспомнил о Султанмураде. Он написал письмо шейху-иль-исламу с предложением назначить молодого ученого преподавателем в медресе Шахрух; в случае, если бы возникли затруднения с жалованием, Навои выражал готовность выдавать Султанмураду содержание из своих средств.

Возвратившись домой, Алишер так и не смог отдохнуть. Его ожидали десятки людей из самых разнообразных слоев населения. У каждого была своя жалоба, просьба или ходатайство.

После ужина поэт сел около свечи и, взяв перо и бумагу, отдался вдохновению. Написал газель, потом туюг. Туюгом он остался очень доволен. В этом стихотворении ему удалось проявить богатство и безграничные возможности родного языка.

Время летело незаметно, шаги и голоса слуг на дворе затихли. За окном в третий раз зазвучали голоса гератских петухов.

Утром пришел Мирак Наккаш. Навои пригласил его для переговоров относительно росписи своего летнего дома в Саду фиалок.

Мирак Наккаш был одним из самых выдающихся живописцев среди сотен гератских мастеров живописи. Прекраснейшие рисунки на зданиях Герата принадлежали его кисти, в них чувствовалось искание нового, стремление создать нечто оригинальное.

В разговоре Мирак Наккаш упомянул об одном из своих учеников, необычайно одаренном юноше. Когда он с нескрываемой гордостью сказал, что ученик его более склонен к рисованию, чем к стенной живописи, Навои очень этим заинтересовался и принялся расспрашивать о молодом художнике.

Наш Кемаль-ад-дин Бехзад — сирота, — говорил Мирак. — Я из жалости взял его к себе в ученики. Я думал: — Если этот сирота вместе с другими учениками овладеет моим искусством, для мальчика откроется возможность зарабатывать средства к существованию. Голова у него на редкость светлая. Руки — золотые. Он очень быстро овладел своим ремеслом.

— Пойдемте, господин, познакомьте меня с вашим учеником, — поднялся Навои. — У нас, можно сказать, совсем нет настоящих мастеров в искусстве рисования.

Мирак Наккаш, широко раскрыв глаза, молча смотрел на поэта. Он знал, что Навои проявляет большую заботу и внимание к людям искусства, но все же был поражен интересом, проявленным великим поэтом, к молодому, никому не известному ученику. Навои недовольно спросил:

— То, что вы сейчас говорили, — правда?

— Разве господин когда-нибудь слышал, что его покорный слуга лжец?

— Если так, то почему вы колеблетесь?

Мирак Наккаш сдвинул на затылок свою остроконечную ермолку и почесал голову.

— Хорошо, я готов вас познакомить, — сказал, он улыбаясь. — Но вам незачем затрудняться. Я сам приведу Кемаль-ад-дина Бехзада. Быть принятым вами — для него великое счастье.

Навои попросил привести художника сегодня к вечеру.

Отправившись в диван, Навои приступил к исполнению своих каждодневных обязанностей. Он поздравил Ходжу Афзаля с высочайшим указом и услышал от него, что Шихаб-ад-дин назначен городским казием. Неожиданная новость очень рассердила Навои. Он даже не стал расспрашивать о подробностях этого назначения и вышел из дивана. Сев на коня, поэт отправился осмотреть внутреннюю отделку дворцов, которые Хусейн Байкара строил в саду Джехан-Ара. Когда он перед закатом солнца возвратился домой, Мирак Наккаш со своим учеником уже дожидался его. Навои ласково, как старший брат, поздоровался с Кемаль-ад-дином Бехзадом. Юный художник оказался рослым шестнадцатилетним юношей, одетым в домотканый халат. В его изящной фигуре гармонично сочетались красота и сила. Черные глаза, застенчивые и чистые, как у всех высоких душой людей, светились вдохновением. Увидя перед собой знаменитого поэта и великого государственного деятеля, юноша смутился.

Навои ввел обоих в комнату. Мирак Наккаш, раскрыв старенький кожаный футляр, один за другим подавал поэту рисунки своего ученика, исполненные каждый на отдельном листе. Навои взял в руки первый лист и с минуту внимательно разглядывал его. Потом он многозначительно посмотрел на Мирака. Прищурившись, поэт снова взглянул на рисунок и долго не отрывал от него глаз. Какая тонкая гармония красок, как прекрасны переливы лучей, разбегающихся по лазурному небу в час рассвета!

Взволнованный, и восхищенный Навои глубоко вздохнул. Он посмотрел на второй рисунок. Та же сила, но краски еще богаче, еще роскошнее. Вот изображение охоты. Газели как будто готовы соскочить с бумаги. Каждая точка на этом рисунке живет. Навои с бесконечным наслаждением любовался миниатюрой.

Взволнованный Кемаль-ад-дин переводил смущенный взгляд с поэта на своего учителя. Мирак Наккаш рассматривал рисунки с таким удовольствием, словно видел их в первый раз, хотя большинство миниатюр было создано у него на глазах. Ему не терпелось обменяться впечатлениями с Навои. Наконец поэт с искренней радостью поздравил молодого художника.

— В нашем старом мире, — с увлечением заговорил Алишер, — не было еще такого мастера, как вы. Достоинство вашего калама бесконечно выше всякой похвалы.

Кемаль-ад-дин Бехзад вспыхнул. Дрожащими губами он произнес:

— Не знаю, какими словами благодарить вас за ваше высокое внимание. Эти рисунки — лишь первые детские опыты ученика. Мое перо очень нуждается в указаниях учителей.

— Никогда не прекращайте учиться, — серьезно сказал Навои.

После вечерней молитвы поэт предложил Мираку Наккашу и его замечательному ученику угощение. За едой разговаривали о гератских художниках и их произведениях. Когда дастархан был убран, Навои снова принялся рассматривать рисунки Бехзада при свете свечи. Он внимательно вглядывался в каждую черточку, в тончайшие оттенки красок. При этом он указал Бехзаду на отдельные недостатки, которые мог заметить лишь человек, имеющий глубокие познания в живописи и одаренный тонким вкусом. Навои объяснял юноше, в чем сила и невиданная доселе красота его рисунка. Бехзад старался запомнить каждое слово поэта.