В эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лоснистых камней,
бликов,
искренья,
сверканья
я слышу бескрайную песню Бразилии!
Я слышу на Игуасу́ топот коней, бегущих
по каменистому мысу, колотящих ногами по утренней
воде, пузырящих ее, поднимающих
зеленые брызги;
я слышу твой грустный напев, твой дикий и грустный
напев, Амазонка, напев твоей медленной и маслянистой
волны, нарастающей и нарастающей
волны, которая лижет глину откосов и гложет корни,
наволакивает острова и отпихивает океан, вялый, как бык,
исколотый копьями сучьев, веток и листьев.
Я слышу землю, которая лопается в огненном чреве северо-востока,
землю, которая кипит под бронзовыми икрами бандита,
землю, которая крошится и катится каменными головами
по улицам Жуазейро и трескается сухою коркой,
изжарясь на плоскогорье Крато.
Я слышу жизнь Каатинги — треля, чириканье, писки, рулады,
свист, гуденье, удары клювов, дрожащие
басовые струны, вибрирующие тимпаны, крылья,
жужжащие и жужжащие, скрип-скрипы, и шелесты,
клекот, хлопанье, хлопоты, бесконечные хлопоты —
каатинга под синью небес!
Я слышу ручьи, что хохочут, прыгая по золотистым
крупам макрели и шевеля тяжелых сомов,
лениво пасущихся в иле.
Я слышу, как жернова перемалывают тростник,
как темной патоки капли падают в чан,
как звенят котелки на плантациях каучука;
как топоры прорубают лесную дорогу,
как пилы валят деревья,
как лает свора охотничьих псов, напружинясь
перед прыжком на ягуара,
как булькают на свету манговые чащобы,
как лязгают челюстями кайманы,
пробуждаясь в теплых зарослях игапó…
Я слышу всю Бразилию, кричащую и поющую,
наигрывающую и вопящую!
Слышу покачиванье сетей,
свистки сирен,
лязг и скрежет, гуденье и грохот, завыванье
и рев заводов;
слышу, как распираются трубы,
движутся краны,
стучат колеса,
вибрируют рельсы;
слышу мычанье и ржанье, крики погонщиков
и перезвон бубенцов на холмах и равнинах,
треск фейерверков и музыку колоколов
в Оуро-Прето, в Баии, Конгонье и Сабарá;
слышу насмешки толстосумов, кичливых, как попугаи,
шум толпы, колышущей солнце в приветливом небе,
и голоса всех рас, выброшенных портовым прибоем
в сертан!
В эту пору чистого солнца я слышу Бразилию!
Все твои разговоры, смуглая родина, приносит мне ветер:
разговоры фермеров за столиками кафе,
разговоры шахтеров в штольнях,
разговоры рабочих у сталеплавилен,
разговоры старателей на драгах,
разговоры помещиков на верандах усадеб…
Но то, что я слышу прежде всего в эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лосниотых камней,
прозрачного воздуха,
бликов,
искренья,
сверканья, —
это скрип твоих колыбелей, Бразилия, всех колыбелей твоих,
в которых спит, с грудным молоком на приоткрытых губах,
смуглый доверчивый человек нашего завтра.
В ресторане или в салоне,
где-то в далекой-далекой Европе
прелестная дама смакует кофе,
щуря глаза антилопьи.
И не знает она (в ней ни капли романтики),
что до чашечки кофе были воды Атлантики
и что, синюю гладь океана утюжа,
шел из южной страны пароход неуклюжий.
Шел из порта, в котором трапы, краны, лебедки,
спины грузчиков, зной, паровозные глотки…
Что до этого где-то над головою
полз по сьерре товарный состав,
как от боли, железной утробою воя.
А после, запыхавшись и устав,
останавливался на мгновение,
груз подхватывал и, несмотря
на одышку и сердцебиение,
гнал опять на восток, где дымилась заря.
А за паршивенькой станцией,
где часы то стоят, то пускаются в бег,
на небольшой плантации коротал свой век человек.
Черт знает когда пришел он сюда,
в этот сертан, и целые дни
деревья валил, выкорчевывал пни.
Сколько возился он с каждым ростком!
А как доставалась ему вода!
Кто знает, как он, что значит
лечь богачом, а встать бедняком,
когда, как кошмары, над жизнью маячат
суховеи и саранча.
Ведь богатство — оно как с приданым невеста:
обещает, а после… а после, известно,
выходит за богача.
Где же сертан?
Изрыт-перерыт.
А где крестьянин?
Кофе растит.
А кофе?
Выпила дама в Европе.
Прелестная дама —
глаза антилопьи.
Много лет с тех пор прошло,
и сейчас никто не скажет —
за какое деду зло
от всевышнего досталась
негритяночка Фуло.
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Ох, Фуло! Ух, Фуло!
(Это бесится хозяйка.)
Прибери постель, плутовка,
уложи-ка мне прическу,
да белье повесь сушиться
на дворе, пока светло!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
После ваяли в дом Фуло,
чтоб сеньоре помогала,
чтобы было у сеньора
все белье белым-бело!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Где Фуло? Ну, Фуло!
(Это бесится хозяйка.)
Помоги-ка мне, мурло!
Помаши-ка опахалом,
что-то нынче припекло,
почеши-ка под лопаткой,
поищи блоху, Фуло,
покачай гамак да сказку
расскажи, а то зело
уморилась я, Фуло!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
«Во дворце жила принцесса,
а носила всем назло
кринолин из рыбьей кожи
и другое барахло,
спать ложилась с петухами
под цыплячее крыло,
кто поверил этой сказке —
тот, видать, и сам трепло!..»
Ох, уж эта мне Фуло!
Эта черная Фуло!
— Где Фуло? Ну, Фуло!
Уложи детей в постельку,
ножки им укрой тепло!
«Баю-баю, спите, детки,
солнце за гору зашло,
малых неслухов совиха
унесет в свое дупло!..»
Попадись-ка мне, Фуло!
Эта черная Фуло!
— Эй, Фуло! Ух, Фуло!
(Это белится хозяйка,
голос у нее — сверло.)
Где флакон с одеколоном,
ты не видела, :Фуло?
Ну, плутовка, ну, воровка,
чтоб тебя разорвало!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
Прибежал хозяин с плеткой,
на девчонку глянул зло,
скинула она платьишко —
господина обожгло:
чернота в глазах, чернее,
чем проказница Фуло…
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
— Эй, Фуло! Ну, Фуло!
Где косынка кружевная,
пояс, брошка и браслеты?
Может, ветром унесло?!
Где подарок господина —
наши четки золотые?
Чтоб тебя разорвало!
Эта черная Фуло!
Эта черная Фуло!
Вновь бежит хозяин с плеткой
к негритяночке Фуло,
лишь сняла Фуло юбчонку —
как рукою гнев сняло.
Вот наглица: вся от пяток
до макушки наголо!..
Что ты делаешь, Фуло!
Что ты делаешь, Фуло!
— Проклятущая Фуло!
Где сеньор? Его ли небо
мне в мужья не нарекло?!
Ах, плутовка, ах, воровка!
Черномазое мурло!
Чтоб тебя разорвало!
Чтоб тебя разорвало!
