Горсть земли —
от недр твоих, от линий,
одиночество твое замкнувших,
и от лика твоего из глины,
налитого зреющим рыданьем.
Горсть земли
с простою лаской соли
и корней беспомощностью нежной.
Горсть земли, где на губах застыли
кровь и смех твоих детей умерших.
Горсть земли, чтобы на лбу горящем
ощутить весь холод часа смерти
и остаток тени тихой рощи,
берегущий сомкнутые веки.
Ночи апельсинового цвета,
твой меридиан лесной и жаркий,
благость минералов, населивших
лоно твоего большого тела,
лес твоей груди, твои деревья —
это я любил в тебе безмерно —
ты отчизна радости и боли —
это я боготворил в тебе.
Вот я снова, голый и скорбящий,
брошен на скалу воспоминаний,
я затерян средь излучин мрака,
голый и скорбящий, далеко я
от живого тока твоей крови,
далеко.
Мет дальнего жасмина
звезд твоих. Нет ярого, ночного
нападенья сельвы. Ничего нет:
дней твоих с гитарами, с ножами,
ясности небес непостижимой.
Одинок, как крик или как камень,
имя я твержу твое, и если —
жду, что с этим именем сравняюсь,
знаю я, что камень — это камень,
и что воду изгоняет жесткий
пояс твой, и что находят птицы
свой приют на дереве, с которым
песням и крылам не уцелеть.
Тучи разнолики надо мною,
профили других народов четки —
вдруг тебя я снова обретаю.
В чаще одиночества глухого,
средь слепых дорог полей и песен
вижу я, как ты со мною рядом
расстилаешься — в венце поблекшем,
с памятью святой о гуарани.
Ты — во мне, в моих шагах идешь ты,
ртом моим глаголешь, мы с тобою
вместе умираем — еженощно.
Ты — во мне, со знаменем, с руками
маленькими крепкими твоими,
с маленькой луной неотвратимой.
Непреложно, словно звезд движенье,
все твое ко мне, в меня приходит:
грива ливней, и тоска морская,
и печаль бескрайняя равнины,
жаждущей испить небесной влаги.
Ты — во мне, а я — в тебе, навечно
с язвами твоими слит. Гляжу я,
как ты, умирая, рассветаешь.
Я с тобою неразрывно связан,
ненависти вóроны не могут
расклевать, разрушить пуповину;
твой Исток и твой Итог несу я
на плечах, подобно Кордильерам.
Горсть земли
люблю в тебе, и это
счастье страсти — тоже от тебя.
Все в зеркале берет качало.
В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,
гнилушка стала радугой, а туча — островком.
Все в зеркале берет начало.
В обманных небесах болота
высиживала ветка лунного птенца,
а птица без иглы и нитки шила паруса.
Все в зеркале берет начало.
Подмигивала рыбе фальшивая звезда,
и сочиняла музыку беззвучную луна.
И на рассвете путник в зеркало взглянул
и там себя увидел — призрак страшный:
косые скулы, впалые виски,
глаза — как водянистый студень,
и лоб, похожий на могильную плиту.
Он видел лишь лицо и позабыл про душу.
И стали с той поры подразделять людей
по цвету кожи и волос.
Влюбленные уже не верили друг другу,
заране ждали смерти старики,
и человек цветной лишился родины и братьев,
и продала красавица свою мечту.
Все в зеркале берет начало…
Землей земля — моей земли сыны,
и лица их — мертвей могильной глины —
вовек не дрогнут жилкой ни единой,
лишь грудь кипит виденьями войны.
Сама земля — моей земли сыны,
от чьих костей трещат ее глубины;
и как на всякой пяди этой глины,
на каждом — несводимый след войны.
Как поднятая плугом целина —
рубцы на них, и почва этих пашен
корнями изнутри озарена.
И мощь сама — моей земли сыны:
их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,
но мир цветущий бьет из их войны.
Напрасно звать его. Он не очнется,
он на земле простерт, как черный ствол.
Уже в его отрепья не уткнется
бугристой головой ленивый вол.
Лишь тишина звенит над ним отныне.
Не расплести ее тугих тенет.
Уже ничто пылающей пустыне
его шагов усталых не вернет.
Он умер тем, кем был он от рожденья, —
пастух-идальго, облаченный в зной,
он в одиночку постигал уменье
сопротивляться ярости земной.
Он там, где был. Под ним трава седая…
Иссякла дней похожих череда,
в которых он шагал, одолевая
пустыню, по дорогам в никуда.
Вот все, чем он владел на свете белом.
Он пил прогорклых сумерек настой.
В пустынных этих далях быть хотел он
лишь тем, чем может быть пастух простой.
А о другом и не мечтал он даже.
Вся жизнь его зависела от ног.
Теперь ушел он в мертвые пейзажи,
теперь над ним сомкнулась пыль дорог.
Он рухнул навзничь, не изведав счастья.
Его останки травы оплели…
Живой, он в горизонты не вмещался,
а умер — весь вместился в пядь земли.
