Но, разумеется, так просто ни «спасибо», ни «пожалуйста» ему не давали, за них приходилось и работать — чтобы получить нечто более весомое, чем транспортное «спасибо» — то старушку через дорогу перевести, то в очереди за кого-то из сотрудников постоять, то втащить что-нибудь тяжёлое на девятый этаж без лифта, гвоздь загнуть… да мало ли дел для человека может отыскаться, если он их сам ищет?

Однако он любил, чтобы его просили — ведь только таким способом он мог получить «пожалуйста», да и не одно. «Эх, работал бы я в сфере услуг! — думал он. — Или хотя бы сантехником. Вот было бы хорошо!» Но он хорошо знал, что в любой профессии есть как свои плюсы, так и минусы.

Когда его о чем-то просили, он всегда соблюдал чувство меры, не заставлял долго просить, — чтобы просившему не надоело и «пожалуйста» вышли повесомее, — иначе они сильно теряли и в весе и искренности. «Вот уж действительно: потеряешь в количестве — приобретёшь в качестве, — думал он, сжимая в руках очередное «спасибо» и два «пожалуйста», которые получил перед этим, — вчера были три «пожалуйста», а весили гораздо меньше…»

Квартира его походила на огромный склад «пожалуйста» и «спасибо». Стоило задеть, скажем, картину, как на голову сразу падало тяжеловесное «спасибо».

В его коллекции были и уникальные экземпляры: например, двойное «спасибо-спасибо» и даже тройное «спасибо-спасибо-спасибо». Двойные и тройные «пожалуйста» встречаются всё же значительно чаще, хотя и бывают при этом покрыты лёгким налётом иронии, которая, однако, не очищается даже патентованными пятновыводителями.

Он складывал коллекцию, группируя по тональностям и эмоциональным оттенкам и окраскам. Так, в одном ящике лежали иронические «спасибо», в другом — иронические «пожалуйста». Были также и чуть ли не угрожающие «спасибо», причём с довеском типа «ну, спасибо, удружил». Одно высокомерное «пожалуйста», брошенное ему в полированных коридорах, пришлось даже распилить надвое и поставить на петлях, иначе в квартире оно не вмещалось, упираясь в потолок. Хорошо ещё, что он было без «голубчика». С «голубчиком» ему попадались раньше, и все приходилось выбрасывать — уж очень скоро «голубчик» протухал, а вслед за ним протухало и само «пожалуйста».

Между тем начал он замечать — по прошествии какого-то времени, — что с коллекцией творится что-то неладное: появился запах, завелась моль… «Всё это потому, что я брал без разбора, особенно поначалу, — размышлял он, выгребая полный совок гнили, — вот и попались недоброкачественные «пожалуйста» и «спасибо». Надо впредь быть внимательнее… Не пересыпать ли нафталином?» Но он представил, каково будет людям принимать от него пронафталиненное «пожалуйста»… — и отказался от этой мысли.

Теперь он более тщательно рассматривал всё попадающее ему в руки и неподходящие — неискренние — возвращал сразу. А однажды ему встретилось фальшивое «пожалуйста». Он долго вертел его в руках, как диковинку, и не знал, возвращать, или нет. Потом всё же решил взять, но поместить в раздел курьёзов.

Были у него и импортные вещи: два «мерси», одно «силь ву пле» и неведомо как затесавшееся «хау ду ю ду». Впрочем, он не знал английского, и потому ему простительно. Иностранные, хоть и без фирменных этикеток, он хранил отдельно — на всякий случай, чтобы наших не попортили. Использовать их он всё равно не мог, на обмен тоже не годились, ну а так — друзьям показать — почему бы и не оставить?

«Может, заняться обменом, что ли? — иногда подумывал он. — Завести переписку с заграницей… Ну, и что мне это даст? Там ведь всё точно такое же: вежливо-равнодушные, искренние, презрительные… Содержание такое же, разве что форма иная. Посмотреть любопытно, а пользоваться нельзя. Нет, некоторые, конечно, пользуются, — он вспомнил, как выбросил несколько случайно попавших к нему небольших «пардонов», скроенных на отечественный лад, и усмехнулся. «Вот же была охота кому-то заниматься, — подумал он, — лишь бы материал переводить. А качество не то. Души за ним нет, за этим «пардоном». Свои-то, правда, тоже такие встречаются…»

Так или иначе, а продолжал он собирать только отечественные «спасибо» и «пожалуйста». Только начал замечать в последнее время, что очень уж редко они стали попадаться. Неужели так много коллекционеров развелось?

— Встать, суд идёт! — за многие столетия старинная формула судебной практики не изменилась. Даже теперь, в XXXIII веке. Но это был последний суд на Земле.

— Мы собрались здесь, — сказал председатель, — на наше последнее судебное заседание, чтобы определить судьбу последнего преступника в мире…

— Я не преступник! — рванулся с места подсудимый. — Я — Палач!

— Нет, ты преступник, — ласково возразил председатель. — Ты был Палачом, верно, мы сами избрали тебя на этот пост, но вспомни — по твоему собственному согласию. Ты сам захотел стать Палачом.

— Да! Потому что верил вам, потому что считал, что так нужно для всех, для всего мира. Кто-то всё равно должен был стать Палачом, чтобы уничтожить оставшихся преступников.

— Правильно. Уничтожить, потому что это — единственное средство. Потому что сознание человека, совершившего преступление — перерождённое сознание, факт преступления оттуда не вытравишь ничем, даже стиранием памяти. Поэтому нам и нужен был человек, способный выслеживать и уничтожать оставшихся преступников — их ведь оставалось не так много. Но и не так мало, чтобы общество могло избежать их вредного влияния. Если болезнь не подавить в зародыше, она охватит весь организм. Поэтому нам и нужен был Палач. Но, — председатель помедлил, — мы, к сожалению, не учли одного: ты оказался слишком слаб. Уничтожая преступников, ты сам стал преступником. Сознайся, ты ведь убивал их с удовольствием?

— Да, — ответил подсудимый и по залу прокатился гуд изумления. — Но лишь потому, что был уверен, что делаю нужное дело, что так будет лучше… для всех. Я убивал их с мыслью о том, что это необходимо, что с моим последним выстрелом зло на Земле окончательно исчезнет. Исчезнет, чтобы никогда больше не возродиться.

— Однако оно возродилось — в тебе, — возразил председатель. Тебе понравилось убивать, — продолжал он, — кто поручится, что ты не захочешь убивать и впредь?

— Люди! — обратился он к залу. — Можем ли мы терпеть рядом с собой убийцу?

Зал негодующе зашумел.

— Видишь, — обратился председатель к бывшему Палачу. — Весь народ говорит «нет». Ты заслуживаешь смерти. Но, — председатель поднял вверх руку, — ты не будешь забыт. Мы установим тебе памятники во всех городах. В глазах людей ты останешься героем, избавившим мир от зла. Отныне мы можем жить спокойно и счастливо.

— Хорошо, — подсудимый опустил голову. — Я согласен умереть, если это нужно. Я стал Палачом, потому что это было необходимо для мира, теперь я отдаю за это жизнь. Раз вы так решили…

— Но кто убьёт меня? — он снова поднял голову. — Кто нажмет кнопку излучателя? Кто станет убийцей Палача?

— Мы подумали об этом, — кивнул годовой председатель. — Убийцей не будет никто. Перед каждым сидящем в зале — кнопка. Их нажатие замыкает цепь излучателя… мы все одновременно нажмём кнопки. И никто не будет считать себя убийцей. Мы сделаем это… ради будущего.

Высокий протяжный вой сирены прорезал тишину зала.

— Это сигнал, — поднял руку председатель. — По второму сигналу нажимаем кнопки.

ВСЕ кнопки были нажаты одновременно.

Ослепительная вспышка испепелила пространство, где только что стоял подсудимый. Всплеск пламени рассеялся в воздухе.

«Как легко, — подумал председатель. — Я и не знал, что так легко убить человека: всего одно нажатие кнопки… Как легко!»

«Как легко». «Как легко …» «Как…»

Между двумя строчками протекла вся жизнь ёлочки — сначала юной и неопытной, а затем всё более и более умудрённой, со свисающими вниз гру… пардон, ветвями.