Открой дверь.

Верхний и нижний замки открылись.

Кейт разулась, поставила ботиночки в холле и вошла. Рука привычно скользнула к выключателю, зажегся свет.

Все, как в старые времена.

Квартира на пятом этаже шестиэтажного дома на Западной десятой, между Пятой и Шестой. Здесь ничего не изменилось за восемь долгих лет. Но, если приглядеться внимательнее, кое-что появилось. Прихожая — та же, заставленная стеллажами с книгами, о большинстве которых она не слышала. Чарльз Айвс из тех читателей, как он много раз повторял, а ей нравилось, которые читали «под другого барабанщика». И здесь были перемены: новый светильник от «Тиффани», конечно, вышедший из моды, иначе Чарльз, который и покупал «под другого барабанщика», ничего подобного бы не купил.

Появилась стойка для зонтиков и большой зонт для гольфа. Чарльз любил именно такие — они вызывали ненависть прохожих на тротуаре.

Поглядев на стойку, Кейт решила, что зря оставила ботинки в холле, пришлось забрать их и поставить внутрь стойки вместо зонтика, чтобы стекала вода.

Вероятно, неплохо было бы подтереть пол на лестничной площадке, чтобы они не догадались, кто здесь прячется.

«Не думать», — снова приказала она себе.

Вот и гостиная. Все по-старому — без излишеств, тепло, уютно. Те же кресло-качалка, двойное кресло для влюбленных, коврик из соломы, лампы «Ковакс», датский старомодный шкафчик для пластинок, портрет дамы в мантилье кисти Роджера ван дер Вейдена, письмо от Джоан Кроуфорд с благодарностью за льстивую статью Чарльза, то же зеркало в форме веера.

Новое: огромный плакат — черно-белая фотография работы Роберта Дуано. Плакат с выставки работ Джона Сингера Сарджента.

Новая хорошая стереосистема черного цвета. Кассеты тоже другие: нет Дилана, нет «Стоунз», нет Вивальди и Бетховена, вместо них — Стинг, Бакуит Зайдеко, «Бананарама», Джеки Уилсон, Сати, Орфф, Брамс. Эволюция вкуса. От чего к чему?

Спальня та же: кровать с медными спинками, мексиканский ковер, письменный стол с откидной крышкой, фотографии любимых писателей в рамках: Пол Скотт, Джон Ле Карре, Джон Фаулз, Джеймс Эйджи, Т. X. Уайт, Гэвин Максвелл.

— Они все англичане, — сказала как-то Кейт.

— Кроме Эйджи, — поправил он.

— Он тоже мог бы стать. Он нечитабелен.

— Что ты читала?

— Ничего.

Чарльз засмеялся немного покровительственно.

— Ну и что?

— Что, ты не сможешь читать Эйджи?

— Что у тебя за англофилия?

— Не думаю, что я англофил. У меня нет особого пристрастия к Англии. Многих английских писателей не люблю или просто ими не интересуюсь. Этих же объединяет не Англия, а особое чувство одиночества. Уайт жил на острове, Максвелл — на отдаленном глухом побережье. Фаулз и Ле Карре тоже поблизости от моря, думаю. Скотт — в Индии, в своем воображении, не в больших городах, конечно, а в каком-нибудь Маяпуре, Панкоте или Мирате.

— Да где угодно.

— Все это вымышленные места, где-то в горах.

— Ну, а ты-то куда, Чарльз, ты — на уровне моря, но не слишком далеко от него.

— Жду.

— Пока придет твой корабль?

— Пока соберется команда.

— Тебе нужен компаньон, да? Ты же ценишь одиночество.

— Я восхищаюсь одиночками. Не уверен, что могу стать одним из них.

— Ты, действительно, хорошо постарался, чтобы я к тебе не переехала жить.

— Не будь дурочкой, Кейт. Ты бы не переехала, даже если бы я тебя попросил.

— Попробуй.

— Переезжай ко мне.

— Нет.

Они засмеялись.

— Не потому, что я не хочу, — уточнила она. — Это ты по-настоящему не хочешь.

И так далее, и тому подобное. Они спорили о значении и смысле аргументов, о том, спорят ли они вообще, пока…

Кейт вздрогнула от неожиданности: послышался шум в гостиной. Наверное, ветер бьет в окно. Интересно, почему она не слишком испугалась?

Приказала себе не удивляться. Но ей все равно было интересно, кого трахал в последнее время Чарльз. Она подошла к столу и перелистала записную книжку с адресами. Номер ее телефона все еще числился, точнее ее другой инкарнации, той, что жила на Гроув-стрит и страстно хотела выйти замуж за Чарльза Айвса и родить ему хотя бы одного ребенка.

Она читала имена, они были знакомы, это люди, с которыми Чарльз работал, люди, которых она встречала на вечеринках. На вечеринках они тогда появлялись вместе. Люди, хотя бы один из которых стремится к браку и детям, всегда так поступают.

Были также незнакомые ей имена, раздражавшие ее почему-то. Какое право он имел знакомиться с ними без ее разрешения, кто они такие? Кто это: Джон Вермулен, Дэн Такер, Томас Соррелс, Дон Староба, Джеф Сондерс, Джим Прагер, Ник Милфорд, Кен Карл, Брайан Харвей, Гарольд Гилмор, Фил Фельдман, Лес Диллен, Майкл Корри, Джо Бломберг, Дэвид Алонзо?

Кто эти люди — вопрос чисто академический. В те времена, когда они вместе ходили на вечеринки, большинство знакомых Чарльза были женского пола. Он находил, что они более интересны, чем мужчины. Утверждал, что мужчины могут говорить только о фактах, данных, цифрах, у женщин есть…

— П…да? — закончила за него Кейт, а он взял ее руку и с улыбкой потерся о нее щекой, потом поцеловал кончики пальцев, как бы говоря, что она для него гораздо больше, чем просто… что она…

Зазвонил телефон.

— Нет, пожалуйста, нет! Вы ошиблись номером.

Но телефон снова зазвонил.

— Нет. О Господи.

И опять звонки, настойчивые, долгие.

— Он умер, ради Бога.

И опять…

— Ох, Чарльз.

И снова…

— Нет.

Телефон звонил, не умолкая, звонил, звонил, звонил и звонил.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет.

Карен Оберн ехала в подземке впервые и, кажется, нашла ее не совсем плохой. Совсем неплохой.

«Настоящая жизнь, — удивлялась она, — впрямь, не так уж плоха… пригодна для существования, если так можно выразиться». Впечатление возникало часто, поскольку она редко сталкивалась с настоящей жизнью. Высший свет — ее место, стремительный ритм, острие событий. Она занимала апартаменты в здании на Третьей авеню, здание выросло за одну ночь, но славилось старосветским шармом и элегантностью. Летний дом в Вестгемптоне, не с той стороны дороги, а ближе к заливу, в нем приятно проводить большую часть лета, в отличие от более престижных соседних домов, откуда вид на море включал брызги от волн, разбивающихся о сваи ее дома. У нее было личико, известное у Гарри Киприани, в индокитайском ресторане, у Эрни и так далее. И скоро его будут знать во всех новых, самых модных местах… Она владела предметами из всех дорогих магазинов, имела шестерых любовников. На работе ими были Рой Филдс и Фил Квинлан. По вторникам жена Квинлана считала, что он занимается в чисто мужской лечебной группе. Еще — автор женских романов, издающий их под женским же псевдонимом. Под утро появлялся известный хоккеист — после ночных матчей. Плюс не слишком известный киноактер и телевизионный продюсер. Оба из Лос-Анджелеса, оба редко навещали Восточное побережье.

Жизнь стала еще более настоящей, когда Карен Оберн выбралась наверх по лестнице со станции Хобокен и столкнулась с толпой таксистов, похожих на партизан из банановой республики, никогда не видевших изящной блондинки в военной меховой шапочке от Патриции Ундервуд, короткой шубке от Ацедин Алайя, кожаных штанах от Тьери Маглер, меховых ботиночках от Мод Фризон, — не беременную, не уродливую, не с малолеткой на руках. А машины у них — сущее дерьмо.

— В центр? — спросил главный водила.

— Парковая, восемьдесят девять.

Водитель безразлично отвернулся.

— В центр? — спросил следующий.

— Я живу не в Хобокене. Где находится Парковая, восемьдесят девять?

— В центр?

Каков вопрос, таков ответ.

— Да, в центр.

Водитель молча повернулся и ушел под навес станции.

— Суки, — Карен Оберн подумала, не сесть ли ей снова в поезд и не вернуться ли обратно в Манхэттен, однако очень хотелось встретиться с подружкой Чарльза Айвса. Может быть, та знает, зачем Чарльз ездил в Новый Орлеан. Карен сама туда слетает, если снег прекратится и откроют аэропорт. До тех пор придется довольствоваться информацией из вторых рук.