Вторую неделю уже она присматривается и прислушивается к себе и удивляется тому, что видит и слышит. Удивляется, — тоскует и терзается — с каждым днем она все отчетливее видит перед собой высокую толстую стену, которую нельзя пробить, через которую нельзя перелезть. А за стеной — Катрина, мать, отец, Айзозол, управляющий имением… Никогда ей не сойтись с ними!

Для них все просто, понятно и ясно. Они могут решить судьбу человека, пока распивают бутылку рома, решить на всю жизнь. Они все исчисляют в цифрах, по испытанной таблице умножения. И ответ у них всегда верный, очевидный для каждого, не вызывающий сомнений. Даже Анна не может найти ошибки, хотя вот уже вторую неделю ищет ее. Правда, она из тех девушек, которым трудно подыскать хорошего мужа, — ну, там красавица, но этого недостаточно; мало ли на свете красивых девушек! Две тысячи — деньги небольшие для такого приятного и оборотливого человека, как Айзозол, особенно если принять во внимание, что настоящей хозяйки из нее не выйдет: например, сено косить или лен теребить она никогда даже не пыталась, и ей противно месить грязь на скотном дворе. Но ей и не придется сразу браться за хозяйство, потому что у Айзозола мать еще не старая, она все делает по дому. А сам Айзозол человек приятный, обходительный, да еще и молодой в придачу. Ничего плохого о нем не говорят. Конечно, выпивает немного, но кто же из молодых людей не пьет. И еще несколько лет назад поговаривали о какой-то некрасивой истории с батрачкой, всем известной Триной Лайдынь, но подробностей никто так и не знает… И с какого конца ни подойди, все равно приходишь к одному: такой муж, как Айзозол, — для нее счастье, великое счастье… И все кругом так считают.

Вокруг царит глубокая, торжественная воскресная тишина, но в голове у Анны звенит и гудит, щеки пылают, и на глазах, против воли, выступают слезы. И где-то внутри кто-то назойливо, не переставая, кричит: «Нет! нет!» Она хорошо помнит, что и тогда, когда отец, мать и Катрина, сочувственно улыбаясь, обступили ее, а она, стыдливо опустив глаза, еле слышно сказала Айзозолу: «Да», — тот же голос громко и угрожающе кричал: «Нет! нет!..»

Она стискивает зубы и со злостью шипит: «Да! да!»

Затаив дыхание, противясь одолевающему ее страху, она прислушивается к себе… Может быть… Сперва — молчание, а затем с недвусмысленной ясностью, словно тяжелый и звонкий удар молота, отдаваясь во всем ее теле, снова раздается неумолимое «нет».

Руки у нее безжизненно опускаются, голова, словно обессилев, клонится набок, припадает к белому стволу березы. Глаза ее смыкаются, лишь веки изредка вздрагивают, точно листья в полуденную жару перед грозой.

И вдруг она вскакивает на ноги, словно ее вспугнули, затем опять садится на прежнее место, прижимает ладони к вискам, пылающим щекам и воспаленным глазам. И чем дольше она так сидит, тем больше ее охватывает страх и недоумение. Этого не может быть, эти последние полторы недели — только недоразумение, дурной сон… Надо пробудиться, протереть глаза, чтобы все рассеялось, как призрак, как туман, чтобы на душе снова стало легко и свободно. Она не может пойти за Айзозола, не может, не может, не может… Слезы неудержимо текут между пальцев, падают на пряди распустившихся волос. Старая береза задумчиво покачивает зелено-серой вершиной, и ее грустный шелест проносится над полем.

До слуха Анны Аплоцинь долетает неожиданный шум — это стучат колеса брички по большаку. Анна вздрагивает и уголком передника быстро вытирает глаза. Ей знакомо это тарахтенье, раз пять-шесть она уже прислушивалась к нему с тревожным сердцем, судорожно сжимая пальцы. Над поворотом большака, над купой ив и серой ольхи всплывает белое продолговатое облачко пыли, на минуту, будто в нерешительности, застывает на месте, затем потихоньку тянется к Аплоциням, становясь все заметнее. И оставленная им в воздухе полоса медленно оседает на ивы и ольхи. Анна так пристально смотрит на это облако, что у нее высыхают слезы на глазах и она забывает о своем волнении. Может быть, это облачко остановится, повернет назад, рассеется? Но нет — зачем ему поворачивать: оно знает свою цель, оно движется вперед смело и уверенно. Вот оно горделиво обвивает липы в конце аплоциньской дороги, и Анне кажется, что листва их тускнеет, блекнет. На немощеной дороге к усадьбе стук колес умолкает. Но над полускошенной нивой то и дело мелькает окованная медью дуга. Все девушки-невесты с тоской и надеждой поглядывают на поблескивающую медью дугу Яна Айзозола. Анна Аплоцинь опускает глаза, смотрит на свои сложенные на коленях руки и думает только об одном: нет она ни за что не пойдет домой! Пускай он напрасно ждет ее, пускай уедет, не повидав ее. И все-таки она встает, обдергивает платье и бредет вдоль луга к дому. Сжатые губы ее едва шевелятся, беспрерывно шепча:

— Надо идти… Надо!

Но у клети она вдруг останавливается, словно увидела перед собою призрак. С широко раскрытыми от страха глазами она поворачивается и той же дорогой бегом бросается назад. У березы Анна опускается наземь и прижимается лбом к белому стволу.

Отец, мать, Катрина — все выбегают на двор встречать будущего зятя. Полный, румяный, одетый в покупной костюм, жених выскакивает из брички, здоровается с отцом и передает ему вожжи, затем протягивает правую руку матери и Катрине, а левой чуть приподнимает шляпу. Янис Айзозол достает из брички красивую, купленную в Риге корзинку и, сопровождаемый с обоих боков женщинами, идет в дом. Он без умолку говорит о жаре и дорожной пыли, обращаясь то к матери, то к Катрине. Катрина понимающе улыбается и кивает, мать время от времени громко смеется.

Едва дойдя до двери, Янис Айзозол снимает шляпу. Батрачке, которая стоит с шумовкой у плиты, он кивает головой и так любезно здоровается, что та краснеет от удовольствия. В сенях, у дверей, сидит на кровати в одних подштанниках батрак Мартынь, он только что проснулся, хмурый — ходил прошлой ночью к девкам, и его немного поколотили. Янис Айзозол подает ему руку и велит присмотреть за лошадью. Мартынь сначала морщится, но, взглянув себе в горсть, мгновенно расцветает, соскакивает с постели, хватает шапку и с кисло-сладкой улыбкой, бормоча бесконечные благодарности, бежит к лошади.

Катрина спешит открыть дверь в комнату; мать, схватив щетку, счищает зятю пыль со спины, плеч, рукавов… Он разрешает почистить пиджак, но когда мать тянется к выутюженным брюкам в тонкую полоску, он с благодарностью отказывается от ее услуг, берет из ее рук щетку, отдает ей купленную в Риге корзинку с гостинцами и не спеша аккуратно чистит брюки.

Катрина уже сидит в другой комнате за накрытым столиком у окна. Глаза ее торопливо оглядывают комнату: все ли в порядке? Янис Айзозол входит, садится за столик против нее, улыбается и тоже оглядывает комнату. В ней царит сверхъестественный порядок, какой можно навести только усерднейшим трудом в течение нескольких дней, но Айзозол разочарованно опускает серые глаза, и с его лица на мгновение исчезает улыбка.

Анны нет…

Но жених, не подавая виду, что обижен, достает из верхнего кармана пиджака маленькую щеточку, приглаживает волосы и усы. Катрина испытывает неловкость, она сердито смотрит в окно, но Анны все нет. Катрина опять улыбается.

— Много народа было сегодня в церкви? — спрашивает она.

— Как всегда. Теперь каждое воскресенье в церкви полно. Думал, что и вас увижу. Почему не пришли?

— Да так… проспали… — лжет Катрина. Ей не хочется признаться, что Анну так и не уговорили пойти послушать, как ее огласят. — Новый пастор служил?

— Новый. Говорил прекрасно. На женской половине почти все плакали. Я мужчина — и то, признаться, чуть не прослезился. Сразу видать, что из латышей, — знает свой народ, душу своего народа.

— Конечно, знает душу, — соглашается Катрина и слегка краснеет, потому что не понимает, что Айзозол хочет этим сказать.

Затем они говорят о том, как несправедливо, что латыши не могут сами избирать пасторов в своих приходах. Айзозол говорит о том, о сем, покашливает, ерзает на стуле, рассказывает новости из вчерашней газеты… Потом замолкает, бросает взгляд на окно, куда уже давно смотрит Катрина. Оба думают об одном и понимают друг друга, но ничего не говорят.