Саша вылетела обратно в коридор, больно проехалась плечом о стену и пошла прочь, машинально потирая рукою ушибленное место.

И в эту минуту ей стало противно, обидно, страшно и жалко себя, и захотелось уйти куда-нибудь, перестать быть собою, такою, как есть.

В необычное время потушили огни, гости разошлись и все сразу стало пусто и тихо-тихо. Дом как будто притаился в зловещем молчании. Девушки боялись идти спать и толпились в кухне, одни одетые, другие растрепанные, измятые; лица у них у всех были одинаково искривлены в тревожные, слезливые, точно чего-то ожидающая гримасы. Дверь в комнату Любки заперли, и возле нее расположился, почему-то в шубе и шапке, дюжий спокойный дворник. Дверь эта была такая же, как и все в доме, невысокая, белая, но именно тем, что произошло за нею, она как будто отделилась от всех дверей и даже от всего мира и стала какой-то особенной, таинственно страшной. Девицы то и дело бегали взглянуть на нее и сейчас же со всех ног бежали обратно.

Одна девушка, больше других дружившая с Любкой, сидела в кухне у стола и плакала, и от жалости, и оттого, что на нее смотрят со страхом и любопытством.

Было страшно и непонятно, точно перед всеми встало что-то неразрешимо ужасное и печальное.

Пришла экономка, сердитая и желтая, как лимон. Она с размаху села за стол и стала дрожащими руками наливать и пить, как всегда, приготовленное для нее пиво. Губы у нее тоже дрожали, а глаза злобно косились на девушек. Она помолчала, наслаждаясь тем, что всё притихли, глядя на нее испуганными и покорными глазами, а потом проговорила сквозь зубы:

— Тоже… как же… ха!.. Подумаешь!

И в этих словах было столько бесконечного удивленного презрения, что даже привыкшим к самой грубой и злой ругани девушкам стало не по себе, неловко и грустно. И потому особенно стыдно и обидно, что каждая из них, ничтожная и загаженная, в самой глубине души, непонятно для самой себя, как-то гордилась поступком Любки.

И все стали потихоньку и не глядя друг на друга расходиться.

— Сашенька, — шепотом позвала Сашу одна из девиц, Полька Кучерявая.

— Чего?

— Сашенька, душенька… боюсь я одна… возьми к себе… будем вместе спать…

Она заглядывала Саше в лицо боязливыми, умоляющими глазами и собиралась заплакать.

— И то, пойдем… Все не так…

Когда они уже лежали рядом на постели, им было неловко и странно, потому что они давно привыкли лежать только с мужчинами. Обе стыдились своего тела и молча старались не дотрагиваться друг до друга.

Было темно и жутко. Саше, которая лежала с краю, все казалось, будто что-то черное и холодное с неодолимой силой ползет по полу, медленно, медленно. В ушах у нее звенело мелодично и жалобно, а ей казалось, что где-то там, далеко в темном, как могила, пустом, холодном зале падают куда-то и звенят хрустальные и тоскливые капли рояля. Там сидит мертвая и неподвижная, холодная, синяя и страшная Любка, сидит за роялем и слезы капают на рояль, и мертвые глаза ничего не видят перед собой, но Сашу видят оттуда, страшно видят, тянутся к ней. А по полу что-то медленно-медленно подползает.

— Спишь?— не выдержала Саша.— А?— позвала она поспешно и прерывисто, не поворачивая головы и зная наверное, что рядом лежит Полька, и зная, что это вовсе не Полька… И голос ее в темноте показался ей самой чужим и слабым.

Полька шевельнулась. Ее невидимые, мягкие, курчавые волосы слегка скользнули по щеке Саши, но отозвалась она не сразу…

— Нет, Сашенька,— тихо и жалобно сказала она.

И Сашу неудержимо потянуло на этот нежный и слабый голос. Она быстро повернулась и сразу всем телом почувствовала другое мягкое и теплое тело, но не увидела ничего кроме все той же, все облившей, иссиня-черной тьмы. И вдруг две невидимые худенькие и горячие руки скользнули по ее груди и осторожно боязливо нашли и обняли ее шею.

— Са-ашенька,— тихо прошептала Полька,— отчего мы такие несчастные?..

И в темноте послышались просящая и покорные всхлипывания. Волосы ее щекотали шею Саши, слезы тихо мочили грудь и рубашку, а руки судорожно дрожали и цеплялись.

Саша молчала и не двигалась.

— Лучше бы мы померли, как… или лучше, как еще маленькие были… Я, когда еще в гимназии училась, так больна была… воспалением легких… и все радовалась, что выздоровела… и волосы виться стали… Лучше б я тогда умерла!..

Саша все молчала, но каждое слово Польки стало отзываться где-то внутри ее, как будто это она сама говорила и плакала.

— Что мы теперь такое?— продолжал стонать и жаловаться плачущий в темноте одинокий голосок.— Вон Люба повесилась, а Зинку в больницу взяли; говорят у нее даже и нос провалился… хорошенькая, ведь, была Зинка… И как будто так и надо… так мы и остались… никто не придет и не уведет, чтобы и с нами… не…

— А… чего захотела… Ха!.. — вдруг злобно, задыхаясь и трясясь вся, пробормотала Саша.

— И нас свезу-ут… Никому до нас и дела нет… До всех дело есть, всех людей берегут… там, и все… А мы, как проклятые какие… А за что?

— Известно,— сквозь зубы проговорила Саша и отвернулась, хотя и ничего не было видно.

— Я помню, — шептала в темноте Полька, точно жалуясь не Саше, а кому-то другому,— какая я была в гимназии… чистенькая… Иду, и все на меня смотрят и улыбаются… Мама встретит: «Ну, что, моя дочка?..» Ничего неизвестно…— вдруг порывисто, горячо и тоскливо перебила она себя:— я и не виновата в этом вовсе!

— А кто виноват?— спросила Саша тихо и с каким-то трепетным и жалобным ожиданием:

Полька вдруг дернулась всем телом.

—  Кто?.. А разве я знаю!.. Ничего я не знаю, ничего не понимаю… А только я, может, теперь дни и ночи плачу… пла-ачу…

И Полька заплакала тоненьким, тихим и бесконечно бессильным плачем. Казалось, будто это не человек плачет, а муха звенит.

— Жалко мне, жалко, Сашенька, — опять зашептала она, захлебываясь слезами,— и себя жалко, и тебя жалко, и Любку… всех…

Она затихла. Долго было совершенно тихо и как-то глухо. Потом стало слышно, как ветер воет в трубе. Так, застонет тихо, помолчит и опять протянет долгий тоскливый звук: у-у-у… как будто у него зубы болят.

— Я деточек люблю,— вдруг тихо и стыдливо сказала Полька, — мне бы детку своего, я бы… Боже мой, как бы я его любила!.. Са-ашенька!..— с каким-то исступленным восторгом отчаяния всхлипнула она.

Саше казалось, что ее насквозь пронизывает этот исступленный, тонкий как иголка, шепот, и ей стало невыносимо. Захотелось крикнуть, порвать что-то.

— Мы что тут?.. Так… падаль одна! Живем, пока сгнием… А другие же живут… свету радуются… Я в гимназии все книжки читала… теперь не читаю, забыла… да и что читать!.. А тогда мне казалось, что все это и я переживу… будто у меня в груди что-то громадное… будто все счастье, какое на земле есть, я переживу, все мое будет… вся жизнь, и люди все мои, для всех людей… и… и не могу я этого выразить… Са-ашенька…

— Как быть? — вдруг спросила Саша сдавленным, глухим горловым голосом.

Полька замолчала так неожиданно, что Саше показалось, будто теперь темнота шепчет.

— Уйти… бы…— шепнула Полька, и Саша услыхала растерянный и робкий голос.

Саша вслушалась в его придавленный звук и вдруг почувствовала себя большой и сильной, в сравнении с худенькой, слабой Полькой, которая могла только плакать и жаловаться. Она даже как будто почувствовала всю могучую красоту своего молодого, сильного тела, двинула руками и ногами и громко заговорила, точно грозя:

— И уйдем… что!

В комнате уже стало светлеть; и когда Саша повернула голову, то увидела рядом неясные очертания белого и маленького тела и у самого лица большие, чуть-чуть блестящие в темноте, испуганные глаза.

Полька молчала.

— Ну?— со злобой страха и неуверенности почти крикнула Саша.

—  Куда? — робко и чуть слышно проговорила Полька.— Куда я теперь уж пойду?

Будто что-то, на мгновение мелькнувшее перед Сашей, светлое и отрадное померкло и бессильно стадо тонуть в мутной мгле! И, хватаясь за что-то, почти физически напрягаясь, Саша крикнула в бешенстве: