Один критик отметил, что с его точки зрения не Чарлз Гулд и даже не Джан Батиста-Ностромо являются главными фигурами романа, но — гора Игуэрота, чья незыблемая снежная вершина возвышается надо всем. Конечно, эта вершина — ориентир заметный, однако главным героем повествования следует все же считать Костагуану, саму страну и ее народ. Правда, несмотря на значительные размеры романа, страна как таковая показана в нем мало. Конрад соблюдал известную профессиональную осторожность и, обозначив местом действия своей книги Южную Америку, не хотел слишком глубоко вторгаться, как бытописатель, в те края, где сам почти не бывал. Зато он предоставлял своим основным персонажам возможность высказаться.

О Костагуане, о ее прошлой и будущей судьбе, о ее состоянии в романе очень много говорят, и при незначительных различиях все в один голос. Так из того, что мы сами видим на страницах книги, а еще больше со слов персонажей, мы узнаем горестную летопись, повествующую о том, что «управление страной — это смена разбойничьих шаек»; что полосы жесточайшей диктатуры сменялись в ней полосами так называемого «мирного парламентаризма», который представлял собой, в сущности, тот же разбой, только в более «мирной» форме повальной коррупции; что разложение вызывало взрыв народного недовольства, смиряемого очередной «твердой рукой», которая сбрасывала очередного «законного» президента и выдвигала демагогический лозунг «Всеобщего счастья». Короче, Костагуана представлена у Конрада жертвой, подвластной, притесняемой и неизменно обманываемой.

Один голос, из тех, что судят о Костагуане, вносит дополнительную, горькую ноту. «Прекрасная страна, и здесь выращен прекрасный урожай — ненависти, мести, грабежа и убийства… выращен сыновьями этой страны». Это говорит доктор Монигэм. Какими сыновьями? Судя по тому, как не только говорит, но и как действует Монигэм, стремящийся по мере сил облегчить участь раненых повстанцев, он имеет в виду не всех, тем более не простых костагуанцев, а тех, кто громко сами себя называют «сыновьями страны», то есть различных демагогов. Но в том-то и дело, что реального народного голоса, за исключением уличных выкриков, в романе не слышно. Народ не безмолвствует у Конрада, однако представлен он все же только в виде толпы, аморфной массы, попадающей то в одни, то в другие более или менее «жесткие» руки. Те же, кто подобно Ностромо или местному бунтарю Эрнандесу выделяются из толпы как личности, неизбежно вступают в игру, идущую по «правилам» бесправия.

Есть два момента в романе, заставляющие задуматься над тем, что поистине лишь отметил и не стал особенно пристально рассматривать Конрад. Один из моментов — это когда миссис Гулд читает письмо Эрнандеса — борца за справедливость, сделавшегося разбойником. И она, душа отзывчивая, вдруг видит за серой грязной бумажкой самого Эрнандеса, слышит «яростный и в то же время робкий крик человека, которого тупая, злобная, слепая сила превратила из честного крестьянина в бандита».

Этот признанный отпетым негодяем человек тоже сознает себя загнанным в «негодяйство», на путь преступления.

И другой эпизод: звучит гитара, пляшут и поют костагуанцы, только что собиравшие раненых. По своему обыкновению Конрад, приверженец такого повествовательного приема, как «точка зрения», вроде бы не сам сообщает о происходящем, но позволяет читателю увидеть это лишь глазами одного из персонажей. В данном случае автор избирает «точку зрения» Чарлза Гулда. Серебряный «король» рассматривает эту сцену с мрачной иронией. «С какой жестокой очевидностью тщетность человеческих усилий обнаруживала себя в легкомыслии и страданиях неисправимого народа», — так это выглядит в глазах Гулда. Но проницателен ли подобный наблюдатель? В том, что представляется своекорыстному «благодетелю» легкомыслием, проявляется подлинный идеализм, одухотворенность народа, обладающего неистощимыми силами, хотя и не осознающего этого до конца.

Если бы не некоторые приметы времени, если бы, допустим, американского покровителя Костагуаны поселить не на «одиннадцатом» (высоко по тем временам!), а на сто одиннадцатом этаже, то роман Конрада можно было бы прямо читать как книгу, написанную в наши дни. Тот факт, что Центральная и Южная Америка стала одной из «горячих точек» земного шара, говорит о проницательности писателя. Разумеется, история поправляет Конрада. Борьба не идет по замкнутому кругу, как это представлялось Конраду. Растущее национальное самосознание латиноамериканских народов уже прорвало и продолжает прорывать этот круг, добиваясь реальной свободы.

В своих странствиях по свету Конрад видел многое, видел и народную энергию, ценил ее, когда она представлялась ему подлинной. В романе «На взгляд Запада» он вложил в уста простой женщины Теклы или Феклы целый монолог о верности, на которой строил и свое собственное жизненное кредо.

Конрадианская вера только выглядит подчас бесцельной, ни на что не направленной, вроде замкнутого в себе состояния. Его капитаны на мостике, рулевые у штурвала, кажется, не ведут корабль, их главная забота лишь в том, чтобы корабль выдержал схватку со стихией. «И снова раздался голос капитана Маквира, голос, полузатопленный треском и гулом, словно судно, сражающееся с волнами океана. — Будем надеяться! — крикнул голос, маленький, одинокий и непоколебимый, как будто не ведающий ни надежды, ни страха».

Итак, ни надежды, ни страха — одиночество. И все же пробивающаяся сквозь всю эту немыслимую сумятицу человеческая стойкость и вера имеет ориентир. Им оказывается столь же ненарушимая связь людей друг с другом. Они, по Конраду, иногда обречены на эту связь, хотя бы и в смертельной схватке. Кристаллизуется еще одно важнейшее для Конрада понятие — солидарность, за нее у него все в ответе, хотя многие не находят к ней пути и совершают предательство по отношению к общечеловеческой спаянности.

В самом деле, во множестве современных книг мы увидим отзвук той же борьбы, обнаружим и подражание Конраду, и творческое развитие его уроков. «Я думаю, человек не просто выдержит, он восторжествует», — сказал, как бы поправляя старшего мастера, Уильям Фолкнер. Конечно, сказать о торжестве человека это еще не значит найти истинную опору для подобного торжества, ибо и Конрад проверял своих героев на выдержку с удесятеренной нагрузкой.

Автор «Ностромо» вошел в литературу нашего века, будто своего рода капитан, за которым, как в фарватере флагмана, шли один за другим западноевропейские и американские писатели, убежденные, что вера в человека необходима, не нужны — иллюзии.

Д. Урнов

Из всех больших романов, которые я написал после того, как был опубликован сборник рассказов «Тайфун», ни один не создавался с таким напряженным усилием мысли, как «Ностромо».

Это вовсе не значит, что я ощутил, будто в моем мировоззрении возникли перемены и мои творческие задачи представились мне в ином свете. Возможно, перемен вообще не намечалось, не считая той единственной, загадочной, никак не связанной с теориями искусства: сам процесс вдохновения, чудилось мне, стал другим; но перемена эта произошла бессознательно, мой разум не был к ней причастен. И лишь одно меня до некоторой степени тревожило: как только я закончил последний рассказ, у меня почему-то возникло ощущение, будто писать больше совершенно не о чем.

Это странное ощущение, гнетущее и пугающее, длилось недолго; а затем, как не раз бывало, когда я задумывал роман или повесть, передо мною возник первый проблеск замысла в виде случайно всплывшего в памяти эпизода, полностью пока еще лишенного ценных для писателя подробностей.