Виктор Гюго{1}
Клод Гё
Лет семь-восемь тому назад жил в Париже бедный рабочий по имени Клод Гё. Некая девица, ставшая сожительницей этого человека, родила ему ребенка. Я говорю об этих вещах без всяких прикрас: пусть читатель сам решает, нужно ли ему воспользоваться нравоучениями, которые факты рассыпают на своем пути. Щедроты природы, но не блага воспитания выпали на долю этого даровитого, проворного, сметливого рабочего, не умевшего читать, однако умевшего мыслить. Как-то зимою он остался без работы. Ни дров, ни хлеба не было в его лачуге. Мужчина, женщина и ребенок мерзли и голодали. И мужчина украл. Что и где он украл, я не знаю. Но вот что я знаю точно: кража эта принесла женщине и ребёнку три дня, прожитых с хлебом и с дровами, и пять лет тюрьмы — мужчине.
Его отправили отбывать срок в Клерво, в центральный арестный дом. Клерво — это аббатство{2}, превращенное в тюрьму, келья, превращенная в камеру, алтарь, превращенный в позорный столб. Так понимает и так осуществляет кое-кто прогресс, о котором мы сейчас беспрестанно твердим. Вот чем оборачивается у них это слово.
Но продолжим наш рассказ:
На ночь Клода Гё запирали в камере, а на день — в мастерской. Только не подумайте, что я противник таких мастерских.
От этого человека, еще недавно честного рабочего, а ныне вора, веяло достоинством и величием. Несмотря на молодость, его высокий лоб был уже изрезан морщинами, и несколько седых волос поблескивали в черных прядях; глубоко посаженные глаза под четко очерченными бровями глядели на мир кротко, но пронзительно; у него были широкие ноздри, сильный подбородок и суровая складка у рта. Это было красивое лицо. Поглядим же, что сделало с этим человеком общество.
Он был скуп на слова и жесты, и весь его облик пронизывала властность, приносившая ему послушание окружающих. Он был задумчив, и выражение лица у него было серьезное, но отнюдь не страдальческое. А ведь страдал он всю жизнь.
Как и в других домах заключения, в тюрьме Клерво имелась должность начальника мастерских, совмещавшего в одном лице тюремщика и подрядчика: рабочий, выслушивающий его приказания, — это узник, за которым он следит; он вкладывает вам в руки инструмент, а ноги ваши заковывает в кандалы. Человек, занимавший здесь эту должность, принадлежал к одной из разновидностей этой породы: суровый и деспотичный, он был рабом своих помыслов и никому не позволял подрывать основы его власти; впрочем, при случае он мог вести себя как славный, компанейский малый, был жизнерадостен и шутил не без изящества; скорее упрямый, чем решительный, он не вел долгих разговоров ни с кем, даже с самим собой, был, вероятно, хорошим отцом и мужем, но ведь это долг, а не добродетель; короче говоря, он был человек не злой, но скверный. Он был из того сорта людей, кому не дано ни живой отзывчивости, ни гибкости; кто состоит из одних только недвижных молекул; кто не способен воспринять толчок какой бы то ни было мысли, прикосновение какого бы то ни было чувства; кто равнодушно злобствует, угрюмо ненавидит, гневается без тени волнения; кто и охваченный огнем не согревается, ибо по сути своей чужероден теплоте; кто словно вырублен из куска дерева и, даже воспламенившись с одной стороны, все так же холоден с другой. Главной чертой, чертой, определявшей характер этого человека, было упорство. Он гордился им и сравнивал себя с Наполеоном. Но ведь это нечто вроде обмана зрения: есть люди, которые заблуждаются, принимая упорство за волю, как на известном расстоянии они принимают свечу за звезду. Наклеив мысленно какому-то нелепому своему действию ярлык «моя воля», он шагал с высоко поднятой головой сквозь все препоны к последним пределам этой нелепицы. Безрассудное упрямство — это блажь, присоединившаяся к глупости и являющаяся ее продолжением. Такое заводит далеко. Вообще, когда, став жертвой бедствия в личной или общественной жизни, мы идем по следам случившегося и как бы изучаем структуру разбросанных кругом обломков, стараясь разобраться в характере происшедшей катастрофы, нам почти всегда становится ясно, что она была вызвана слепотой какого-то недалекого, самовлюбленного упрямца. Их немало на свете, этих ничтожных посланцев злого рока, почитающих себя слугами провидения.
Вот каков был начальник мастерских центральной тюрьмы Клерво. Вот каково было то огниво, которым общество изо дня в день било по узникам, высекая из них искры.
А искры, которые такое огниво выбивает из таких кремней, не раз приводили к пожарам.
Как уже было сказано, по прибытии в Клерво Клод Гё был зачислен в одну из мастерских, где за ним закрепили некую определенную работу. Начальник мастерских пригляделся к нему и, увидев, что у него золотые руки, стал относиться к нему по-хорошему.
Говорят даже, что однажды, когда сам он был в хорошем расположении духа, а Клод Гё на его глазах ходил печальный, потому что беспрестанно думал о той, кого называл своей женою, начальник завел с заключенным веселую беседу, как бы развлекая его, и рассказал, что несчастная стала уличной девкой. Не теряя самообладания, Клод спросил, что сталось с ребенком. Об этом сведений не было.
Прошло несколько месяцев, Клод приобвык к тюремной жизни, и теперь уже его, казалось, ничто не заботило. Суровое спокойствие, свойственное натуре этого человека, вновь овладело им.
Приблизительно за это же время Клод приобрел удивительное влияние на своих сотоварищей. Все эти люди по какому-то молчаливому сговору, так что ни они, ни он сам не знали почему, стали советоваться с Клодом, прислушиваться к его словам, восторгаться им и подражать ему, а это уже есть высшая степень восхищения. Да, тому, кому покорились все эти непокорные души, было чем гордиться. Эта власть пришла к нему неожиданно для него самого. Источником ее был взгляд Клода. Глаз человека — это окно, через которое можно увидеть мысли, снующие в его мозгу.
Поселите человека мыслящего среди его немыслящих собратьев, и вы увидите, как в силу неодолимого закона притяжения по истечении определенного срока все эти темные умы столпятся со смирением и обожанием вокруг ума, от которого исходит свет. Одних людей можно уподобить железу, других — магниту. Клод был магнитом.
Не прошло и трех месяцев, как Клод стал душой, законом и уставом своей мастерской. Все эти стрелки ходили по его циферблату. Порою он сам не знал, кто он — король или узник. Он походил на папу римского, плененного вместе со своими кардиналами{3}.
И благодаря совершенно естественному процессу, который сказывается на всех ступенях общества, любимец заключенных был ненавистен тюремщикам. Так бывает всегда. Популярность и опала всегда шагают в ногу. Ненависть рабовладельцев — обратная сторона любви рабов.
У Клода Гё был волчий аппетит. Таков уж был его организм. Желудок этого человека был устроен таким образом, что его едва могла бы насытить дневная порция двух простых смертных. Сеньор де Котадилья{4}, обладавший таким же аппетитом, сам пошучивал на этот счет, но то, что может служить поводом для веселого настроения у герцога, испанского гранда, которому принадлежат пятьсот тысяч овец, становится тяжелым бременем для рабочего, а для арестанта — великим бедствием.
На свободе Клод Гё, трудясь целый день на своем чердаке, зарабатывал на четыре фунта хлеба, которые он и съедал. В тюрьме Клод Гё, также трудясь целый день в мастерской, неизменно получал за свою работу полтора фунта хлеба и четыре унции мяса. Тюремный паек безжалостен. И Клод был всегда голоден в тюрьме Клерво.
Он был голоден, вот и все. Об этом он не говорил. Таков был его характер.
Однажды, проглотив свой скудный обед, Клод принялся за работу, пытаясь трудом заглушить чувство голода. Остальные арестанты продолжали есть, оживленно разговаривая друг с другом. Белокурый молодой человек, бледный и худосочный, подошел к Клоду. В руках у него была его обеденная порция, к которой он еще не прикоснулся, и нож. Видно было, что юноша — он продолжал стоять возле Клода — хочет, но не решается заговорить. И вид этого человека, и хлеб, и мясо в его руках — все это раздражало Клода.