— Это для бедных.

Но в эту минуту начавшийся бой башенных часов — было ровно восемь — заглушил голос Клода, и священник ответил, что не расслышал его слов. Дождавшись интервала между двумя ударами часов, Клод повторил тихо и проникновенно:

— Это для бедных.

Не успел раздаться восьмой удар башенных часов, как эта умная и благородная голова уже скатилась с плеч.

Какие великолепные плоды приносят публичные казни! В тот же самый день — кровь не была еще смыта со стоявшей посреди площади гильотины — рыночные торговцы подняли шум из-за каких-то дел, связанных с пошлиной, и чуть не изувечили чиновника акцизного ведомства. Да, мирный народ растят эти законы!

Мы сочли необходимым подробно рассказать историю Клода Гё, потому что полагаем, что каждый из ее эпизодов мог бы дать название какой-то главе особой книги. В этой книге были бы со всей решительностью поставлены волнующие проблемы жизни народа в девятнадцатом столетии.

Жизненный путь этого незаурядного человека можно разделить на две фазы: до падения и после него; с этими фазами связаны вопрос воспитания и вопрос кары, а за этими двумя вопросами скрывается, в сущности говоря, все общество в целом.

Человек этот, без сомнения, был с хорошими задатками, хорошо приспособлен к жизни, хорошо оснащен дарами природы. Так чего же недоставало ему? Подумайте над этим.

Мы имеем здесь дело с великой проблемой пропорций, решение которой, если оно будет найдено, принесет всеобщее равновесие: тогда общество будет делать для личности столько же, сколько для нее делает природа.

Взгляните-ка на Клода Гё. Спору нет, это ладно устроенный мозг и ладно устроенное сердце. Но судьба бросает его в так худо устроенное общество, что в конце концов он совершает кражу, а общество — в так худо устроенную тюрьму, что в конце концов он совершает убийство.

Так кто же на самом деле виновен?

Он?

Или мы?

Суровые вопросы, мучительные вопросы, которые властной рукою берут нас в эти часы за горло, которые ждут от нас напряженнейшей работы разума и которые в один прекрасный день с такой силой преградят нам путь, что нужно сейчас же, смело взглянув им в лицо, постараться узнать, чего они от нас требуют.

Пишущий эти строки, быть может, в скором времени попытается сказать, как он их понимает, эти вопросы.

Когда располагаешь подобными фактами, когда размышляешь над тем, с какой настойчивостью обступают нас эти проблемы, спрашиваешь себя, о чем же все-таки думают те, кто правит нами, если не об этом.

Палаты депутатов все годы заняты серьезными делами. Спору нет, очень важно прокалывать нарывы синекур и снимать с бюджета прожорливых гусениц; важно сочинять законы, которые заставляют меня, обрядившись в солдатскую шинель и исполнившись патриотического духа, стоять на посту перед дверью его светлости графа де Лобау^{8}, коего я не знаю и знать не желаю, или же маршировать по площади Мариньи к вящему удовольствию моего бакалейщика, волею начальства превращенного в моего командира[3].

Очень важно, господа депутаты и министры, мусолить и обсасывать все дела и мысли этой страны в бестолковых словопрениях; разве, к примеру, не существенно, подняв нелепый шум на весь мир, швырнуть на скамью подсудимых искусство девятнадцатого столетия и подвергнуть его дознанию, бомбардируя бесконечными вопросами, которые этот великий, горделиво суровый обвиняемый, к счастью, не удостаивает ответом; разве не полезно, господа правители и законодатели, тратить время на академические дискуссии, которые даже сельских учителей заставляют пожимать плечами; разве не удобно заявлять во всеуслышание, что кровосмешение, прелюбодеяние, отцеубийство, детоубийство и отравление изобретены именно современной драмой, словно никто никогда ничего не слышал ни о Федре, ни об Иокасте, ни об Эдипе, ни о Медее, ни о Родогуне^{9}; разве не нужно политическим ораторам этой страны при обсуждении бюджета театров во что бы то ни стало трое суток подряд ломать копья, защищая Корнеля и Расина, воюя против бог знает кого, да так, что в разгаре сих литературных баталий то один из них, то другой по уши увязает в болоте грубейших языковых ошибок?

О да, все это важно, и все-таки мы полагаем, что есть на свете кое-что поважнее.

Что сказала бы палата, если бы в ходе пустых споров, которые так часто оппозиция навязывает правительству и правительство — оппозиции, вдруг кто-нибудь, с депутатской ли скамьи или с трибуны для публики — неважно откуда, поднялся и произнес бы вот эти суровые слова:

— Помолчите-ка вы, кто бы вы ни были, вы, кто держит здесь речи, помолчите-ка! Вы полагаете, что вам известны все жгучие вопросы. Вы жестоко ошибаетесь.

Я скажу вам о самом жгучем вопросе. Около года тому назад в Памье правосудие искромсало некоего мужчину складным ножом; в Дижоне оно недавно оторвало голову женщины от туловища; в Париже, у заставы Сен-Жак, оно совершает тайные казни^{10}.

Вот это действительно жгучий вопрос. Займитесь-ка им!

А препираться друг с другом и спорить о том, какие пуговицы нужно пришивать к мундирам национальной гвардии — белые или желтые, — и о том, какая формулировка лучше — «уверенность» или «убежденность», — вы сможете и потом.

Господа депутаты, сидящие на центральных и на крайних скамьях, большая часть народа страдает!

Провозглашаете ли вы республику или монархию, народ равно страдает, это неоспоримо.

Он страдает от голода, он страдает от холода. Нужда ввергает его в бездны порока или преступлений — в зависимости от пола. Сострадайте народу, у которого каторжные тюрьмы отбирают сынов, а дома терпимости — дочерей. У вас и так достаточно каторжан, у вас и так достаточно проституток.

О чем свидетельствуют обе эти язвы?

О дурной крови в организме общества.

Вы собрались на консилиум у изголовья больного; займитесь этим недугом.

Вы не умеете лечить его, этот недуг. Изучите его как следует. Если даже вы и издаете законы, то это не более как уловки и полумеры. Половина ваших уложений строится на рутине, к другой вы пробираетесь ощупью.

Выжигание клейма на теле арестанта только растравляло раны. Эта безрассудная мера на всю жизнь приковывала его к преступлению, создавая из них двух сотоварищей, двух друзей, слившихся воедино!

Каторга — это нелепый пластырь, возвращающий телу дурную кровь, которую он вытягивает, и еще более портящий ее. Смертная казнь — это варварская ампутация.

Итак, клеймение, каторга, смертная казнь — вот три зла, тесно связанных друг с другом. Вы запретили клеймение — так будьте же последовательны и отмените остальное.

Каленое железо, ядро, прикованное к ноге каторжника, нож гильотины — это были три части одного силлогизма.

Вы изгнали каленое железо; теперь это ядро и этот нож потеряли свой смысл. Фариначчи был жесток^{11}, но глуп он не был.

Разрушьте-ка нелепую и обветшалую шкалу преступлений и наказаний, переделайте ее. Переделайте вашу карательную систему, переделайте ваши кодексы, переделайте ваши тюрьмы, переделайте ваших судей. Приведите законы в соответствие с нравственностью.

Господа, слишком много голов падает за год с плеч во Франции. Вы ведь сейчас наводите экономию во всем — так не оставьте же своим вниманием и эту область.

Вы увлекаетесь всевозможными упразднениями — так упраздните же и должность палача. А жалованья восьми десятков ваших палачей хватит на шесть сотен школьных учителей.

Позаботьтесь о большей части народа. О школах для детей, о мастерских для мужчин.

Известно ли вам, что Франция — одна из тех стран Европы, где меньше всего подданных, умеющих читать? Как? Швейцария умеет читать, Бельгия умеет читать, Дания умеет читать, Греция умеет читать, Ирландия умеет читать, а Франция читать не умеет?! Стыд и позор!