Резкий, желчный, склонный к морализаторству Иосиф еще более жестко отчитал младшую сестру — словно строгий учитель двоечника: «…дорогая сестра, я буду с вами предельно откровенен. <…> Насколько мне известно, вы вмешиваетесь в тысячу вещей, которые вас не касаются, которых вы не знаете. <…> Зачем, сестра моя, вы заставляете смещать одних министров, высылать других, отдавать министерство в распоряжение той или иной кандидатуры, создаете новые, разорительные для вашего двора должности? <…> Как вы не понимаете, что у вас нет права вмешиваться в дела правительства и французской монархии? <…> Откуда вы взяли, будто ваше мнение или суждение может вообще иметь какое-нибудь значение в делах государственных, требующих углубленных знаний? Какие знания вы приобрели? <…> Вы молоды и легкомысленны, и целыми днями напролет только и думаете, что о развлечениях, о туалетах и фривольностях; вы не уделяете чтению даже четверти часа в месяц, не слушаете разумных речей и, уверен, вообще никогда не задумываетесь над тем, как вы поступаете и что говорите. Вы действуете под влиянием минутного импульса, на основании слов и доводов тех, кто находится под вашим покровительством; вы доверяете им настолько, что прислушиваетесь только к их советам, и ничьим иным. Как можно было написать столь неосторожные, неразумные и недопустимые строки, какие вы написали графу Розенбергу, когда рассказывали ему, как в Реймсе вы устроили себе встречу с герцогом де Шуазелем? Если подобное письмо случайно попадет в чужие руки или если у вас когда-нибудь вылетит подобного рода фраза — в чем я почти не сомневаюсь, — уверен, вас ожидают неприятности, и это причиняет мне бесконечные страдания, ибо я сердечно к вам привязан. Враги ваши — это те, кто подталкивает вас к подобного рода демаршам, те, кто больше всего хочет разрушить влияние, которое вы могли бы иметь. <…> Ваш долг — заслужить дружбу и доверие короля. <…> Никогда не приставайте к министрам ни с делами, ни с рекомендациями, и всякий раз, когда вас будут просить вмешаться, не обещайте ничего, кроме того, что поговорите с королем; не пытайтесь давить, чтобы ускорить принятие решений, отвечайте только то, что велит вам король. А в свободное время читайте, займитесь делом, тренируйте ум…» Длинное письмо, написанное в июле 1755 года, в котором все, что в обтекаемой форме излагал Мерси, высказано прямо и без прикрас. Конец письма не сохранился, но оно явно было в несколько раз длиннее, ибо Иосиф намеревался поведать сестре, что надобно знать каждой мудрой женщине, а этого в двух словах не объяснишь…
Но Марии Антуанетте было всего 20 лет, и она жила чувствами, а не мудростью. Чувства выхода не находили, и ее бросало из стороны в сторону. Версальский двор всегда считался пристанищем галантных утех, призванных дарить наслаждение. «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого дьявола она существует», — усмехались философы. Королева хотела любить и быть любимой, хотела испытать чувственную любовь и радость материнства. Но Людовик не дал ей полноценного чувства, а о детях она могла только мечтать. Не зная, не понимая, что ей делать, чтобы желания ее исполнились, королева убивала время в вихре развлечений, в то время как дворцовая камарилья у нее за спиной смеялась над ее личной жизнью и обвиняла ее в непристойных похождениях. Бессмысленные победы, вроде награждения де Гиня титулом герцога, быстро забывались, и вновь требовалось что-то новое, отвлекавшее от грустных мыслей.
6 августа 1755 года у графини д'Артуа родился сын, что повергло королеву в отчаяние: безумно завидуя золовке, она не могла ничего изменить, не могла выразить истинные свои чувства. А когда роженица, узнав, что родился мальчик, закричала: «Боже, как я счастлива!» — королеве захотелось провалиться сквозь землю. Король сразу даровал новорожденному титул герцога Ангулемского. В то время королева даже помыслить не могла, что через много лет герцог Ангулемский станет супругом ее дочери. Нежно поздравив родственницу, она отправилась к себе; по дороге ей пришлось пройти буквально сквозь строй рыночных торговок, которые, используя право находиться во дворце во время событий государственной важности, визгливо кричали ей вслед, не стесняясь в выборе слов: «Когда же ты родишь нам наследника престола?» «Королева, крайне взволнованная, почти бегом примчалась к себе в покои, где затворилась вместе со мной, чтобы поплакать, но не от ревности к счастью своей золовки, ибо на такое чувство она была неспособна, а от горя, которое причиняло ей ее положение», — писала мадам Кампан. Развязные повелительницы рынка выразили всеобщую озабоченность французов отсутствием наследника престола.
К концу года, по словам Марии Антуанетты, началась «настоящая эпидемия сатирических куплетов». «Куплеты сочиняют обо всех придворных, о мужчинах и женщинах, и в легкомыслии своем они затронули даже короля. Не пощадили и меня. Хотя злословие весьма распространено в этой стране, куплеты столь пошлы и дурного тона, что они не имеют успеха ни у народа, ни в приличном обществе», — оправдывалась королева перед матерью. Ей вторил Мерси: «…жалкие пасквильные стишки в этой стране сочиняли всегда и по любому поводу», ибо стихоплетство является «признаком легкомыслия сей нации». Но куплеты разлетались по всей Европе, и Фридрих II, которого его посол при Версальском дворе барон фон Гольц обильно снабжал памфлетами против Марии Антуанетты, даже велел тому осторожно намекнуть Людовику XVI, что супруга ему изменяет. Наибольшей популярностью в Париже пользовалась песенка, написанная от имени Марии Терезии:
Через год, когда графиня д'Артуа родила дочь, королева совсем приуныла и впала в депрессию. У нее было все, но исполнить свое предназначение — стать настоящей женой и матерью — она не могла, причем, как это понимали уже и в Вене, не по своей вине. «Я в руках Господа, и я молю его изо всех сил, ибо понимаю, что не могу быть королевой Франции, не имея дофина», — писала она матери. Она отказалась от всех развлечений, перестала ездить в Париж, стала ходить в церковь слушать проповеди и даже составила себе график добрых дел, расписав их на 50 лет вперед. Бертен создала для нее специальные темные платья с кружевными косынками, прикрывавшими плечи и грудь. Королева буквально грезила ребенком: ей хотелось о ком-то заботиться, кого-то называть «дитя мое»… Повинуясь сиюминутному порыву, она взяла на воспитание деревенского малыша, которого чуть не задавила ее карета. Умиленные фрейлины отмыли мальчика, нарядили в шелк и кружева и, заменив простонародное имя Жак на аристократическое Арман, стали приводить к ее величеству каждый день к девяти утра, и он завтракал вместе с королевой. «Он мне не мешает», — говорила Мария Антуанетта всем, кто в недоумении взирал на обретавшегося в королевских покоях ребенка. Людовик при виде мальчика лишь пожал плечами. Он никогда не был речист, а чем больше подпадал под действие чар супруги, тем молчаливее становился, не в силах передать обуревавшие его чувства. За спиной его иногда даже называли Людовиком Молчаливым. Мария Антуанетта держала при себе малыша до тех пор, пока у нее не родилась дочь. Но и после королева не оставила его своими заботами: его, как и его сестер и братьев, отдали в пансион за королевский счет. Когда настанет революция, Жак-Арман, опасаясь, как бы ему не припомнили проведенное во дворце детство, станет одним из самых ярых санкюлотов и погибнет в сражении при Жемаппе. Благочестивого настроения королеве хватило ненадолго — благочестие требует сосредоточенности. Как только у нее появлялась не занятая какими-нибудь пустяками минута, ей в голову лезли невеселые мысли. Ей требовалось постоянно пребывать в состоянии эмоционального возбуждения, каждый шаг должен был сопровождаться выбросом адреналина, позволявшим забыть о невыполненном предназначении. Новым будоражащим кровь развлечением стала игра, в которую втянул ее «братец Шарло». «Хотя королева прекрасно знает графа д'Артуа и прекрасно осведомлена о его недостатках, однако притягательность устраиваемых им развлечений заставляет ее постоянно пребывать в его обществе, что чрезвычайно ей вредит, ибо поведение д'Артуа становится все хуже. Нет таких пороков, к которым он не был бы склонен. С недавнего времени он с азартом играет по-крупному, и уже основательно проигрался», — писал Мерси в Вену. При дворе играли всегда, даже «образцовая королева» Мария Лещинская любила играть, но она играла «по маленькой», все больше в каваньоль и лото. Мария Антуанетта увлеклась фараоном и ландскнехтом, играми, запрещенными при дворе из-за слишком больших ставок. «Игра одно из наиболее дурных развлечений, оно притягивает дурных людей и дурные речи… Особенно много дурного притягивает фараон», — писала Мария Терезия, узнав от Мерси о новом увлечении дочери. В карты играли по вечерам, и это еще больше отдаляло королеву от короля, ибо тот, устав за день, предпочитал отправляться спать. Из-за игры финансовые проблемы Марии Антуанетты возросли, и хотя она играла не ради выигрыша, а ради процесса, партнеры ее своей выгоды упускать не намеревались. В те времена не считалось зазорным обогащаться за счет карточных выигрышей. Ярая противница этикета, королева допускала за игорный стол любого, кто был прилично одет и мог сделать ставку. Среди карточных партнеров Марии Антуанетты попадались шулера и проходимцы, выигрывавшие нечестным путем кругленькие суммы. Однажды, накануне своего дня рождения, когда двор отбывал в Фонтенбло, королева упросила короля разрешить устроить там игру. И сев за игорный стол 30 октября, встала из-за него только утром 31-го; к вечеру игра возобновилась и продолжалась до трех часов ночи. «…Королева много проигрывает, и это случается почти каждый день. Я обратил внимание Ее Величества на то, что, помимо веских оснований воздерживаться от игры вовсе, она играет столь беспечно и невнимательно, что неизбежно проигрывает; она согласилась; но мои увещевания последствий не возымели. Суммы, предназначенные на погашение долгов королевы и выдаваемые королем каждую неделю, частично идут на погашение ежедневных проигрышей, и ежели сей беспорядок будет продолжаться, королева попадет во вдвойне затруднительное положение, ибо не только увеличит свои долги, но и злоупотребит снисходительностью короля», — сообщал в Вену Мерси. А рукописные новости известили общество, что, желая развлечь королеву, герцог Шартрский за один раз проиграл 30 тысяч ливров.