Армия Французской республики, на ходу перестраиваясь на новый лад, под лозунгом «Мир хижинам, война дворцам» перешла в наступление. Впереди у нее были новые победы и поражения, отъезд за границу генерала Лафайета, не принявшего переворот 10 августа, измена генерала Дюмурье и его неудавшаяся попытка восстановить власть короля, появление новых, взращенных революцией талантливых полководцев, отражение натиска армий монархической Европы. Людовик XVI перестал являться фигурой международного масштаба, он стал просто гражданином Капетом, мужем гражданки Капет. Те, кто, как тешила себя надеждой Мария Антуанетта, начал войну за освобождение короля и восстановление его власти, давно уже преследовали совершенно иные цели.

В глазах нового революционного общества король и королева из поверженных монархов превратились в политических преступников. Едва королевская семья оказалась в Тампле, в нее мертвой хваткой вцепился член Коммуны, памфлетист Эбер, редактор газеты санкюлотов «Папаша Дюшен». В самых мерзких выражениях он требовал истребить все это «…ское племя», иначе говоря, «толстого кабана», «австрийскую мартышку» и «змееныша» с «обезьянкой». Среди тюремщиков оказался приятель Эбера — Роше, который постоянно придумывал гадости, лишь бы унизить королевскую семью: выпускал дым прямо в лицо дамам; хохотал, когда королева, забыв о низких дверях, проходила, не наклонив головы, и ударялась лбом о косяк; вразвалку ходил по лестницам, заставляя членов королевской семьи вжиматься в стену; изрыгал чудовищные оскорбления. Газета Эбера не давала Конвенту забыть о короле и королеве и упрекала его членов в трусости. «Теперь, когда отступать дальше некуда, когда пьянице Капету пора наконец убраться в мир иной, оказывается, у депутатов кишка тонка! “Как! — верещат они. — Как мы можем судить короля!” Ну а мы, нация, разве мы станем возражать, коли предателя Луи чуток укоротят?»

Эбер со своей газетой во многом способствовал переводу короля и его семьи из бывшего жилища архивариуса в тюремную башню. Там Марии Антуанетте не разрешили ужинать вместе с мужем; отныне семья могла собираться вместе только за обедом. В новых помещениях было сыро и холодно, на окнах стояли толстые решетки, ни на минуту не позволявшие узникам забыть о своем положении. Верный Клери, обладавший правом покидать крепость, исполнял мелкие поручения и приносил новости «с воли», сообщая их потихоньку, когда дофин затевал шумные игры или когда причесывал дам.

Семье не хватало белья и одежды, и женщины занялись ее починкой. Нитки приходилось откусывать зубами, ибо все колющие и режущие предметы, равно как и все необходимое для письма, у них отобрали. Королеве и Марии Терезе удалось сохранить только несколько карандашных огрызков. Коммуна сократила расходы на королевских узников, ибо они «такие же граждане, как все». Печи грели плохо, дрова были сырые, и король вскоре заболел. Преданный Клери ухаживал за ним, но вскоре свалился сам, и выхаживать обоих пришлось королеве и Елизавете. Когда прошел слух, что короля пытались отравить, Коммуна наконец разрешила Марии Антуанетте пригласить к нему ее бывшего личного врача Вик д'Азира. Газета Эбера немедленно откликнулась на болезнь короля: «Интересно, кого это вы хотите убедить, что санкюлоты хотят избавиться от предателя Капета, предложив ему яд на завтрак, как делали папы римские? Нет, он должен кончить свои омерзительные дни на эшафоте. До тех пор, пока мы не сыграем в шары головой коронованного рогоносца, не будет на земле ни свободы, ни равенства». На улице стояла осень, и гильотина, испытания которой успешно завершились весной, уже заработала, установив равенство в смерти.

«Собранию предложили устроить процесс над королем и судить королеву обычным уголовным судом… считают, что их непременно будут судить, но народ их помилует, и им будет выделена пенсия, дабы они могли жить, только я не знаю где; Боже, какой ужас, и как это печально для них, какое унижение…» — писал 4 ноября Ферзен из Брюсселя своему другу Таубе. Вынужденный покинуть Брюссель, к которому после разгрома австрийцев при Жемаппе стремительно двигалась армия Французской республики, швед, как и многие его друзья, отправился скитаться по вздыбленной войной Европе. Портфель с бумагами королевы, которые Мерси советовал ему уничтожить, он отправил в посольской карете Симолина. Из-за военных действий газет из Парижа не поступало, и Ферзен мог только гадать, в каком положении находится королева. Прибыв 20 декабря в Дюссельдорф, он узнал о начале суда над королем.

Толчком к началу процесса послужило сообщение слесаря Гамена об оставшемся в Тюильри личном сейфе короля. Сейф вскрыли; бумаги, обнаруженные в нем, вызвали бурю негодования среди республиканцев. Узнав, что Мирабо получал деньги от короля, негодующий народ расколотил бюсты своего бывшего кумира, а парижане выбросили его прах из Пантеона. Переписка Людовика с иностранными державами давала повод обвинить короля в двуличии и тайных переговорах с вражескими державами. Коммуна от имени санкюлотов Парижа потребовала не суда, а мести за страдания, причиненные Людовиком XVI народу. С трибуны Конвента Робеспьер заявил, что речь пойдет не о судебном процессе, ибо члены Конвента — не судьи, а о «мерах общественного спасения», об «акте государственной прозорливости». «Людовик должен умереть, чтобы здравствовало отечество», — завершил свою речь вождь революции. Столь же категоричен был и молодой якобинец Сен-Жюст, ставший с первых своих депутатских шагов ближайшим соратником Робеспьера. «Мы должны не столько судить Людовика, сколько поразить его, — говорил с трибуны Сен-Жюст. — Невозможно царствовать и не быть виновным». Иначе говоря, еще до начала процесса Людовик был обречен.

Узники Тампля не подозревали, что основной темой дебатов в Конвенте стала участь короля. И хотя ни санкюлоты на улицах, ни стражники не давали им возможности забыть о ненависти к ним революционеров, 11 декабря, когда под рокот барабанов к ним в сопровождении караула явился Петион и зачитал декрет Конвента о привлечении Людовика Капета к суду, женщины похолодели от страха. После завтрака, прошедшего в молчании под неусыпным надзором, Людовика увели: после полудня ему предстояло предстать перед Конвентом для допроса. «Матушка попыталась узнать у муниципальных чиновников, охранявших ее, что происходит, — писала Мадам Руаяль. — Она впервые удостоила их вопросом. Но эти люди не захотели ей ответить». Вечером, когда Людовик вернулся в Тампль, его сразу препроводили в его комнату. В последующие дни ему не давали даже переброситься словом с родными. С помощью Тюржи Клери сумел раздобыть газету, передать которую он смог, лишь спрятав ее в гардеробной, одновременно являвшейся отхожим местом, — это был единственный уголок, куда не заглядывали чиновники Коммуны. Когда королю удавалось поговорить с Клери, он непременно просил его успокоить королеву, заверить ее, что обсуждается вопрос о его высылке из страны. Шесть недель, что длился процесс, королева места себе не находила. Если бы не дети, она, наверное, слегла бы от слабости, тревоги и слез, но ради детей она держалась, храня достоинство и внешнее спокойствие. Понимая, чем кончится процесс, Людовик написал завещание; в строках, посвященных королеве, он просил ее воспитать детей «добрыми христианами» и «честными людьми», а также простить его за все те страдания, которые ей пришлось претерпеть из-за него: «…Если она полагает, что у нее есть за что упрекнуть себя, пусть знает, что я зла на нее не держу».

20 декабря 1793 года Конвент при поименном голосовании с незначительным преимуществом голосов вынес Людовику Капету смертный приговор. «Когда не станет короля, это еще не значит, что одним человеком станет меньше», — словно подводя итоги голосования, проворчал депутат Манюэль. Вечером того же дня Людовику разрешили увидеться с семьей. Во время свидания все плакали и тут же шепотом утешали друг друга. Даже неугомонный дофин чувствовал, что надвигается что-то страшное. Людовик пообещал родным увидеться с ними утром, и Мария Антуанетта всю ночь не ложилась спать, чтобы не пропустить этот утренний час. Но король не пришел: его исповедник посоветовал ему не усугублять боль разлуки. После исповедника король призвал к себе Клери и передал ему шейный платок для сына, обручальное кольцо для жены и серебряное кольцо с печатью, внутри которого хранились локоны детей. «Скажите ей, что я оставляю ее с большой мукой в сердце», — добавил он и срезал прядь волос — тоже для Марии Антуанетты. (Позднее Клери нашел способ передать королеве последние дары короля.) В половине одиннадцатого утра «…радостные крики черни, донесшиеся с улицы, известили нас, что преступление свершилось», — написала герцогиня Ангулемская. «Мы его больше не увидим», — горько и торжественно произнесла королева и, преклонив колени перед сыном, произнесла клятву верности новому королю Людовику XVII. Хотя вряд ли все происходило столь торжественно. Обилие воспоминаний свидетелей той эпохи позволяет выбрать наиболее оправданный с человеческой точки зрения вариант. Скорее всего, королева, опустившись на колени и прижав к себе сына, сдавленным голосом прошептала: «Теперь вы — король».