Как я и мои коллеги воспринимали тогда (делаю эту оговорку, поскольку не уверен в полноте информации, которой располагаю) расстановку политических сил?

Брежнева большинство людей в аппарате ЦК и вокруг ЦК считали слабой, а многие — временной фигурой. Не исключаю, что именно поэтому на его кандидатуре и сошлись участники переворота. Однако тем, кто недооценил Брежнева, его способность сохранить власть, потом пришлось поплатиться. А вот люди, хорошо знавшие нового лидера лично, такого исхода ожидали. Помню, через несколько недель после октябрьского Пленума мой близкий товарищ Н.Н. Иноземцев рассказал о своем разговоре с академиком А.А. Арзуманяном, который был хорошо знаком с будущим Первым секретарем на войне. В доверительной беседе Арзуманян так охарактеризовал Брежнева: «Учить этого человека борьбе за власть и расставлять кадры не придется».

Я, как, по-моему, и подавляющее большинство сторонников курса XX съезда КПСС, беспокоился, разочаровывался, но все же верил, как многие, верил, что Брежнев при всех его очевидных слабостях все же более предпочтительная, чем другие, политическая фигура, коль скоро уж сместили Хрущева. И не остается ничего иного, как Брежнева поддерживать, помогать ему. Тем более очень скоро выяснилось: курс партии толкают вправо прежде всего конкуренты, еще более консервативные соперники Брежнева («слева» у него ни одного соперника не было). Как, впрочем, и некоторые его приближенные. Не говоря уже о консервативных деятелях, не соперничавших с Брежневым, но влиявших на политику, занимая видные посты в руководстве (Кириленко, Суслов, Полянский, Демичев и другие). Развертывалась настоящая борьба, так сказать, «за душу» самого Брежнева, которого многие хотели сделать проводником и главным исполнителем правоконсервативного курса. Курса на реабилитацию Сталина и сталинщины, на возврат к старым, весьма опасным в сложившейся обстановке догмам внутренней и внешней политики.

Выбор позиции, ставший неизбежным в условиях этой борьбы, я и мои товарищи из числа консультантов ЦК, конечно, должны были делать сами. Но его нам облегчил Андропов, определившийся, поддержавший Брежнева с самого начала, и не думаю, что только в силу ставшей почти второй натурой каждого партийного работника старшего поколения привычки поддерживать руководство. Просто стало очевидным, что в то время приемлемых альтернатив ему не было.

Ключевым, так сказать, исходным в сложившейся ситуации был все-таки вопрос: во что верит, чего хочет, что думает сам Брежнев? Первое время он был очень осторожен, не хотел себя связывать какими-то заявлениями и обещаниями, и, если бы меня спросили о его изначальной политической позиции, я бы затруднился ответить. Может быть, Брежнев, пока не стал Генеральным секретарем, даже не задумывался всерьез о большой политике, а присоединялся к тому, что говорил сначала Сталин, потом Хрущев, — вот и все. Такое в нашей политической практике тех лет было вполне возможно.

Из тянувших вправо людей, близких к Брежневу, хотел бы прежде всего назвать С.П. Трапезникова. В Молдавии он, кажется, был преподавателем марксизма. Помощником Брежнева стал, когда того перевели в Москву. Когда Брежнев стал Генеральным секретарем, он выдвинул Трапезникова на пост заведующего отделом науки ЦК. Вот тогда этот закоренелый сталинист и получил возможность развернуться. Под стать ему был один из помощников Брежнева, убежденный сталинист В.А. Голиков.

Они собрали вокруг себя группу единомышленников и объединенными усилиями, очень напористо, ловко используя естественную в момент смены руководства неопределенность и неуверенность, а также, конечно, свою близость к Брежневу, бросились в наступление. Пытаясь радикально изменить идеологический и политический курс партии, они особое внимание уделяли психологической обработке самого Брежнева. Это была, так сказать, «пятая колонна» сталинистов в самом брежневском окружении (в него входили также К.У. Черненко и Н.А. Тихонов, но в идеологии они большой активности не проявляли).

Эти люди вместе с наиболее консервативными членами Президиума и Секретариата ЦК КПСС все же смогли быстро сбить какое-то подобие общей идейно-политической платформы. Во внутренних делах добивались отмены решений XX и XXII съездов КПСС, полной реабилитации Сталина; отказа от выдвинутых после его смерти новых идей и реставрации старых, сталинистских взглядов в истории, экономике, других общественных науках. Во внешней политике целью сталинистов было ужесточение курса, опять же отказ от всех появившихся в последние годы новых идей и представлений в вопросах войны и мира и международных отношений. Все это не только нашептывалось Брежневу, но и упрямо вписывалось в проекты его речей и в проекты партийных документов.

Развернувшаяся атака на курс XX съезда, надо сказать, встретила довольно серьезное сопротивление. Видимо, сами идеи обновления, очищения изначальных идеалов социализма от крови и грязи уже завоевали серьезную поддержку общества. С ходу, одним махом изменить политическую линию и политическую атмосферу в партии и стране не удалось».

Как всегда и во всех подобных случаях, Ю. Арбатов очень осторожен в оценках и выводах и очень многословен, вот почему и цитата из его воспоминаний оказалась длинноватой. Однако суть событий изложена — с точки зрения его сторонников! — довольно точно.

Это подтверждается младшим и в общем-то второстепенным, но осведомленным соратником Арбатова, уже помянутым Ф. Бурлацким: «После пленума Андропов — руководитель отдела, в котором я работал, — выступал перед сотрудниками и рассказывал подробности. Помню отчетливо главную его мысль: «Теперь мы пойдем более последовательно и твердо по пути XX съезда». Правда, тут же меня поразил упрек, первый за много лет совместной работы, адресованный лично мне: «Сейчас ты понимаешь, почему в «Правде» не пошла твоя статья?»

А статья, собственно, не моя, а редакционная, подготовленная мной, полосная, называлась так: «Культ личности Сталина и его пекинские наследники». Была она одобрена лично Хрущевым. Но на протяжении нескольких месяцев ее не печатали. Почему? Уже после октябрьского Пленума стало ясно, что ее задерживали специально.

Вскоре после того пленума состоялся мой первый и, в сущности, единственный подробный разговор с Брежневым. Весной 1965 года большой группе консультантов из нашего и других отделов поручили подготовку доклада Первого секретаря ЦК к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне. Мы сидели на пятом этаже в комнате неподалеку от кабинета Брежнева. Мне поручили руководить группой, и именно поэтому помощник Брежнева передал мне его просьбу проанализировать и оценить параллельный текст, присланный ему Шелепиным. Позже Брежнев вышел сам, поздоровался со всеми за руку и обратился ко мне с вопросом:

— Ну, что там за диссертацию он прислал?

А «диссертация», надо сказать, была серьезная — не более и не менее как заявка на полный пересмотр всей партийной политики хрущевского периода в духе откровенного неосталинизма. Мы насчитали 17 пунктов крутого поворота политического руля к прежним временам: восстановление «доброго имени» Сталина; пересмотр решений XX и XXII съездов; отказ от утвержденной Программы партии и зафиксированных в ней некоторых гарантий против рецидивов культа личности, в частности отказ от ротации кадров; ликвидация совнархозов и возвращение к ведомственному принципу руководства, установка на жесткую дисциплину труда в ущерб демократии; возврат к линии на мировую революцию и отказ от принципа мирного сосуществования, как и от формулы мирного перехода к социализму в капиталистических странах; восстановление дружбы с Мао Цзэдуном за счет полных уступок ему в отношении критики культа личности и общей стратегии коммунистического движения; возобновление прежних характеристик Союза коммунистов Югославии как «рассадника ревизионизма и реформизма»… И многое другое в том же направлении. (Напрасно Шелепин отрицает сейчас факт подготовки им и его группой параллельного доклада. Об этом знает добрый десяток людей: А.Н. Яковлев, Г.А. Арбатов, А.Е. Бовин и др.)