— Не будете и вы тут прохлаждаться, дружки мои, не будете, — вяло возразил скуластый матрос. — Волей или неволей, но драпанете! У Митьки Вепрева что-то нет желания отдать свою шкуру Герингу на абажур. Мне моя тоже еще пригодится. Наступит зима, холодно воевать без шкуры. А война впереди!

— Далече думаете вытягиваться? — поинтересовался Рычков.

— Не дальше Каспия, а там на корабли!

— До Каспия! — Рычков побагровел от бешенства. Лена взглянула на него строго. — Немцам очистить дорогу до Каспия! Ну, бегите, трусы. Нас гоготом не запугаешь. Сто раз приходилось замирать под гусеницами… Драпайте!

Лена Кудрявцева думала о том, что Николаю сейчас нельзя так волноваться. Она сжимала его руку, готовая удержать его от неосмотрительного движения. И вдруг Лена увидела, как Вепрев, наклонив голову, медленно пошел на Рычкова. Она шагнула вперед и преградила матросу дорогу.

— Куда напираете? — строго сказала она. — Человек правду сказал.

Вепрев остановился в раздумье, сжимая огромные кулаки.

— Не был бы ты раненный, показал бы я тебе, какие мы трусы. У этих трусов кожа на животах потерлась. Ползем от самого Дона. Сорок дней и ночей беспрерывно под немецким огнем. Погляди, тельняшку кортиком не прорубишь. Осталось полдиска патронов на брата! Взбирались мы на «формарс», — он указал рукой на телеграфный столб, — видели, с кем предстоит «свидание». Полудремавший до сих пор солдат Андрей Звонарев насмешливо бросил:

— Испугались «свидания»? В прохладу, в кустики торопитесь?

Вепрев подскочил к нему, схватил его за плечо.

— За подобный намек нечаянно скулу сворачивают на сторону, — проговорил он, поднося кулак к лицу Звонарева.

— Должниками не останемся! — спокойно ответил тот и, сбросив руку Вепрева со своего плеча, сказал: — Кулак фашисту покажи!

— Разошлись наши тропки, а жаль, — произнес сержант. — А я ведь знаю вас. Вы батарейцы.

— Ну и что же?

— Топайте. По добру говорю. Топайте своей дорогой. А бросаться на людей — это не к чести вам.

— Не пугайте!

— Згыньте с наших очей! Зараз згыньте! — закричал вдруг Цимбалко, снимая автомат. — Бо я за себя не ручытыся не можу.

Сержант предупреждающе приподнял руку:

— Спокойствие, товарищ Цимбалко.

— Товарышу сержант, це ж боягузы! Що з нымы балакаты? Бач, яка мрия у людыны? Де ще Каспий, а воны сердцем вже там. Хай воны топають, трясця их матери!

— Приветствую, рыцарь! — Серов отвесил низкий поклон, сгибаясь до самой земли. — Жаль, не будем знать вашей могилки — цветов бы занесли к подножию вашего праха, когда фашистов по этой самой степи будем гнать с Кавказа… Митя, полный вперед!

Как только матросы ушли, сержант приказал:

— Фляги наполнить. Через час наши начнут выходить из-под огня. Лейтенант приказал окопаться. Будем сдерживать немцев, пока рота не займет удобную оборону позади нас. Проверьте оружие. Коля, как себя чувствуешь?

— С вами иду, товарищ сержант.

— Эх, друже мий Мыкола, бильшого лыха не буде, як було. Пишлы. Тильки як же голова у тебя?

— Колю надо отправить в госпиталь, — посоветовала Лена. — Рана у него и контузия. Не выдержит он… но даже если и выдержит, зачем это?..

Сказав, Лена украдкой поглядела в круглое лицо Рычкову. И тотчас заметила принужденную улыбку. Хотя он в ответ ей ничего не сказал, но глаза его оживились и стали ярче. Она поняла, что на госпиталь он все равно не согласится.

Дед Опанас, молча наблюдавший со стороны за пехотинцами, повернувшись к жене, сказал:

— Напрасно ты на них, старуха! Не гнутся они перед злодеем. Надо им в дорогу еще арбузиков… — И заковылял на баштан.

Нагрузившись арбузами, пехотинцы ушли. Лену задержала Дарья. Точно боясь, что кто-то может услышать их разговор, она взяла Лену за руку и отвела к крыльцу:

— А тебе, милая ты моя, не страшно? Огонь! Не ровен час, и подстрелить могут? А молода и красива. Жить бы да жить!

Лена порывисто вздохнула. В словах Дарьи послышалась сдержанная материнская тревога. Она стала ближе к стене. Ее грязная гимнастерка лоснилась в скупом освещении потухающего дня. Из-под пилотки выбивались светло-русые пряди волос. Стояла она перед Дарьей стройная, ростом чуть ниже среднего, и, как показалось старухе, очень хрупкая.

— Бывало и такое думала, когда мы только начали отступать от Харькова: «Ах, как бы выйти живой!» думала об этом, не скрою.

А отступали с боями. Потом и сама не заметила, как перестала думать. Ко всему человек привыкает, поверьте. Из огня раненного вытащишь, перевяжешь его, опять ползешь. А где-то в дыму уже кричат: «Санитара сюда!» Давно я махнула рукой: что будет, то и будет. И вот, жива!

— И слава богу, девочка. Слава богу! А там, может, подмога вам будет. Сколько намучились, выстрадали. И жарынь-то стоит! Ни отдыху вам, ни покоя. Измучилась, по лицу вижу, вот и нос заострился, и щеки впали, — мягко продолжала Дарья, вызывая у Лены желание высказать все наболевшее.

— Жара — это верно, бабушка. А вот нас как-то в бою захватила гроза. Хлынул дождь, земля под ногами как будто тает и ползет, заливает наши окопы, все слилось, грома не отличить от взрывов немецких мин. Так и кажется: вот сейчас провалишься куда-то под землю. Ан не страшно — «ну и пусть!»… Подмоги ждем. Мы давно ее ждем. Полк наш тает в боях, а теперь уж… — Лена грустно опустила глаза. — Ну, мне пора, бабушка. Прощайте.

— Подожди минутку, — поглаживая руку Лены, попросила Дарья. — Я вот о чем порасспросить хотела. Девочку, что умерла на твоих руках, Анютой звали?

— Да, Анютой, а что? — удивилась Лена.

— Как же она, мать Анюты… плакала?

— Тяжело вспоминать это, поверьте. Девочка умерла, а двое осталось. Маленькая ротик открыла и заходится в крике. А мать — ну, как помешанная. Губами прильнула к холодным ножкам Анюты и так застыла я плачу, а она молчит. Заревела бы, тяжесть свою слезами смыла, может, было бы легче ей. Не может. Видно, и слезы пыль дорожная да тоска выели. Из Ростова она бежала — такая даль.

— Молчит? — переспросила Дарья, качнув головой.

— Да. Встала она, шатается, шагнуть не может. А тут самолеты бомбить стали, я под стену вместе с трупиком. Она с детьми пошла, не оглядываясь. Мальчик, Яшей зовут, приятный такой, глядим, вернулся, бежит. Прежде крепился, а теперь поцеловал Анюту, заплакал… — Лена вздрогнула. — Прощайте, бабушка, мне время. Всего не перескажешь, что видели. Прощайте!

Лена ушла. Почти тотчас же на полустанке снова появились два матроса. Вепрев и Серов неуверенно подошли к старику.

— Куда девалась пехота? — спросил Вепрев.

Щурясь и почесывая реденькую бороду, старик испытующе заглянул матросу в воспаленные глаза.

— Зачем вам понадобилась пехота? У нее своя стежка-дорожка, а у вас своя.

— Понадобилась, коли спрашивают. А дорога у нас одна.

Старик с оживлением воскликнул:

— Да ну ж ты? Как же это одна дорога? Вы ж туда, а пехота сюда. Не пойму я что-то…

— На прения, дед, у нас регламент ограничен. Показывай, в каком направлении двинулись пехотинцы!

— Поддержать решили, — вставил Серов.

— Вот оно как! — удивленно проговорил старик. — Гуртом, стало быть, воевать решили! Правильно. Фашист хотя и зверюка, а перемочь его можно. Дружно чтоб, тогда оно — сила! А так, что же расщепляться, словно полено на лучины.

— Дед! — крикнул он. — Хватит, показывай!

— А вот сюда и пошли, — старик неопределенно махнул рукой. — Может, и сыщете, а может…

К домику приближались две женщины и мальчик. Впереди в коричневом измятом платье, с серьгами в ушах, шла молодая красивая женщина с измученным лицом. Она крепко прижимала к себе русоволосую девочку. За ней еле поспевала старуха, которую тащил за руку мальчик.

— Марийка?.. — всплеснула руками Дарья и бросилась им навстречу. — Да куда же это вы? Кругом завируха такая!

Женщина на миг остановила блуждающий взгляд на матросах, пытаясь вспомнить, где она их видела. Вепрев, толкнув в бок Серова, торопливо и тихо сказал: