До сих пор память об этом происшествии живет во мне. Оно терзает меня и заставляет задумываться над самим собой.

Все примеры чиновничьей мудрости и воинской доблести, проявленной за эти несколько лет, так же полузабыты мною, как заучивавшееся в детстве: «Учитель сказал… Стихи гласят».[52] И только маленькое это происшествие так и стоит перед моими глазами, иногда приобретая особую отчетливость, и стыдит меня, и призывает к обновлению; оно укрепляет мое мужество и усиливает мою надежду.

Июль 1919 г.

В воскресенье утром я оторвал листок календаря, взглянул на дату и воскликнул:

— Ба! Да ведь сегодня десятое октября. Праздник двойной десятки,[53] а в календаре о нем ни слова!

— Ну и пусть ни слова! Может быть, они и правы, — услышал я недовольный голос моего приятеля, господина N., который как раз зашел ко мне поболтать. — Ты вот вспомнил, а что толку?

Господин N. был человеком со странностями; он вечно ворчал и говорил не то, что принято. Я обычно не перебивал его. А он, выговорившись, умолкал.

— С особым почтением я отношусь к празднованию этого дня в Пекине, — продолжал он. — С самого утра к воротам подходит полицейский и командует: «Вывесить флаг!» — «Есть, вывесить флаг!» Чаще всего из ворот выходит вразвалку какой-нибудь гражданин республики и цепляет на палку кусок выцветшей, измятой заморской материи. Поздно вечером, когда запирают ворота, флаги снимают, а если кто забыл, флаг так и висит до утра.

— Люди забыли все, и о людях тоже забыли.

— Да ведь и я не вспомнил об этом дне. А когда вспоминаю, что было накануне революции и после нее, то не нахожу себе покоя.

— Сколько дорогих лиц встает перед моими глазами! Юноши — одни из них многие годы скитались по свету и пали, сраженные пулей из-за угла; другие после неудачного покушения терпели жестокие пытки в тюрьме; третьи — просто мечтатели — вдруг исчезали бесследно, и даже тел их нельзя было отыскать.

— Всю жизнь гонимые обществом, они повсюду встречали оскорбления, холодные насмешки и злую брань. Теперь могилы их забыты и сровнялись с землей.

— Невыносимо вспоминать обо всем этом.

— Что же, давай вспомним о чем-нибудь более приятном… — Господин N. улыбнулся, провел рукой по волосам и неожиданно громко произнес: — А знаешь, что радует меня больше всего? Что с первого же дня революции я могу смело ходить по улицам, не слыша больше ни насмешек, ни ругани.

— Ты ведь знаешь, друг мой, что значат для нас, китайцев, волосы! В них все наше счастье и все наши беды. Сколько людей пострадало из-за них во все времена.[54] Наши далекие предки, судя по их законам, как будто не придавали прическе особого значения. Для них важнее была голова, и ее отсечение считалось тяжким наказанием, не менее тяжелым считалась и кастрация. А такое легкое наказание, как бритье головы,[55] почти не упоминалось. Между тем скольких людей растоптало общество лишь из-за бритой головы!

— Как только речь заходит о революции, мы по привычке вспоминаем резню в Цзядине[56] и десять дней в Янчжоу,[57] хотя даже завоевание страны в то время не вызвало в китайцах протеста столь сильного, как указ носить косу.

— Неблагонадежных всех вырезали, приверженцы старых порядков сами поумирали, косы вошли в обычай, но тут восстали Хун Сю-цюань и Ян Сю-цин.[58] Народу тогда, по рассказам бабушки, приходилось туго: обреешь лоб и заплетешь косу — убьют повстанцы, не заплетешь косы — убьют каратели.

— Сколько людей помучилось да погибло из-за этих кос, а ведь от них ни холодно, ни жарко. Кто бы подумал, что и до меня дойдет очередь… — добавил господин N., глядя вверх, будто что-то припоминая.

— Я отрезал себе косу за границей, как только приехал туда учиться, и ни по какой другой причине, а только из-за неудобства. Но некоторые сокурсники, те, что прятали свои косы под фуражкой, закручивая их на макушке, к моему удивлению, сразу меня возненавидели. А надзиратель, тот просто пришел в ярость и даже пригрозил лишить меня стипендии и отправить обратно в Китай.

— А помнишь, вскоре у самого надзирателя срезали косу, и ему пришлось скрыться. В этом был замешан Цзоу Жун,[59] тот самый, который написал «Революционную армию».[60] За это ему даже не дали доучиться. Он вернулся в Шанхай, а потом умер в тюрьме. Но ты, пожалуй, об этом уже забыл?

— Через несколько лет родные мои обеднели, и я стал искать работу, чтобы не голодать. В конце концов мне пришлось вернуться в Китай. В Шанхае я сразу купил себе фальшивую косу, стоила она тогда два юаня, кое-как приладил ее и вернулся домой. Мать меня не упрекала, зато соседи мою косу так и сверлили взглядом. Дознавшись же, что она фальшивая, заклеймили презрением, как преступника, осужденного на плаху. Один родственник собрался было донести на меня властям, да передумал — ведь революционеры могли и победить.

— А я решил, что без фальшивой косы куда лучше, забросил ее и завел себе европейский костюм.

— Но ведь идешь по улице, а тебя ругают прямо в лицо, смеются, некоторые даже бегут следом и кричат: «Эй ты, чучело!», «Поддельный заморский черт!»

— А я тогда сменил европейский костюм на наш обычный халат, так меня начали поносить еще пуще. И вот, когда стало невмоготу, я обзавелся палкой и несколько раз пустил ее в ход. Мало-помалу от меня отстали. Но стоило мне забрести в другой район, как на меня снова накидывались с бранью… Я до сих пор помню, как однажды, еще живя в Японии, я узнал из газет о докторе Хонда,[61] который путешествовал по Китаю и по странам южных морей. Ни китайского, ни малайского он не знал. «Как же вы путешествовали?» — спросили его. Он поднял стек и ответил: «Вот язык, который они отлично понимают!» Помню, я тогда кипел от негодования и никак не думал, что когда-нибудь сам стану изъясняться подобным образом…

— В первый год Сюань-туна[62] я служил инспектором средней школы в моем родном городе.[63] Коллеги старались держаться от меня подальше, начальство поблажек не давало, — словом, я всегда чувствовал себя не то как на льдине, не то как на эшафоте, и все оттого, что не носил косы.

Однажды ко мне явились мои ученики.

— Мы решили отрезать себе косы, учитель! — заявили они.

— Не стоит… — ответил я.

— А разве не лучше — без косы?

— Лучше…

— Почему же вы сказали: не стоит?

— Рисковать не стоит… Так будет разумнее… Погодите пока.

Они ничего больше не сказали, надулись и ушли. Но косы все же остригли.

Ох, какой тут поднялся скандал! Сколько было пересудов! Я же, делая вид, будто ничего не произошло, по-прежнему пускал этих стриженых в класс.

Стрижка кос распространялась, как эпидемия. На третий день остриглись шестеро студентов педагогического училища, за что в тот же вечер были исключены. Вернуться домой они не посмели. Лишь месяц спустя вспыхнувшая революция сняла с них клеймо преступников.

— Я ведь тоже смог приехать в Пекин только зимой того года, и там меня еще не раз ругали. Потом ругателям полицейские отрезали косы, и они присмирели. Но съездить в деревню я все же не решился. — Тут успокоившийся было господин вдруг снова помрачнел: — А теперь вы, идеологи, подбиваете еще и девушек стричься. Хотите умножить число напрасных жертв?.. Скольких стриженых девушек исключили из школы, скольких не допустили к экзаменам? Вы шумите о революции, а где взять оружие? Вы призываете совмещать учебу с работой, а где заводы?.. Пусть девушки по-прежнему ходят с косами, пусть их выдают замуж! Забыть обо всем — это тоже счастье. Но горе им, если они запомнят хоть что-нибудь о равенстве и свободе!.. Я спрошу вас сейчас словами Арцыбашева: «Что вы дадите „этим“ людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?..[64]» Да! Пока творец вселенной своим кнутом не подстегнет Китай, Китай будет все таким же и не изменится ни на волос! Ведь у вас нет ядовитых зубов, зачем же вешать на себя табличку с надписью: «Гадюка»? Чтобы на вас натравливали нищих? Чтобы вас убивали?..