Комбат, Комбат, батяня Комбат,

Ты сердце не прятал за спины ребят…

Мы приходили из боя и тяжело спускались из вертолетов на вертолетной площадке по трапу.

На нас 18-, 19-, 20-, 25-летних лежали горы, пыльные дороги, Ургунское ущелье, базовые укрепрайны Искаполь, Накам, Кунсаф… Мы выбирались под огнем, или иногда безо всякого огня, но все-таки оттуда: из Газни, с Кандагарской дороги, из крепостей Гумаль-Калай, Сахибхан, Гинава… Иногда мы без сил валились прямо у трапа вертолетов на травку… в пыль, когда еще не выросла трава… в снег, который лежал зимой на нашем высокогорном плато…

Иногда мы выгружали своих раненых и убитых… Если не повезло в этом бою… Иногда мы выгружали трофейное оружие, снятое с убитых противников и пинками выталкивали из вертолетов пленных… Всякое бывало с нами… Иногда получали ордена и медали, а иногда трибунал и стыд… Всякое бывало с нами, и никуда от этого было не деться. Война такая штука, где никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Мы были мальчишки, хотя казались себе очень взрослыми… Так было…

Мы были сыты войной по горло, но деться было некуда, и до замены для офицеров, или до дембеля для солдат, надо было дожить. Мы не строили себе иллюзий, но стыдно было перед ребятами отказаться пойти в засаду из-за пустячной ангины, загнившей царапины, легкого ранения, полученного в мякоть, которое на наших молодых телах заживало уже через неделю…

И мы получали в ружкомнате оружие, боеприпасы, ручные гранаты, радиостанции… У старшины получали камуфляж, сухпайки и горные ботинки… Потом строились на плацу перед Комбатом и двадцатидвухлетние-двадцатичетырехлетние лейтенанты докладывали тридцатипятилетнему Комбату о готовности разведгруппы к боевому выходу. Выходил батальонный "секретчик" и вручал командиру группы шифр, а начальник связи вручал программу радиосвязи, за нарушение которой был положен трибунал…

Потом мы садились в крытую машину, потому что никто не должен был нас видеть, которая вывозила нас на отдаленную вертолетную площадку, куда подлетали на бреющем полете пара транспортных Ми-8, а сверху уже кружилась пара Ми-24 огневой поддержки… И мы грузились в транспортники по десять человек на борт и вылетали туда, где было на карте условным тактическим значком обозначено место десантирование. Когда на сутки, когда на двое, когда на трое… Когда и больше… это уже как придется…

Не каждое десантирование заканчивалось боем. Это мы сами должны были бой навязать и победить. Но это не всегда это получалось. Бывало, что бой не принимали. А бывало, что и просто нас били безо всяких затей… Всякое с нами случалось, и мы никогда не знали, какими мы будем выгружаться обратно на ту же самую вертолетную площадку, с которой и взлетели сутки, двое, трое или больше, назад… Своих мы не оставляли: ни живых, ни раненых, ни мертвых… Закон был прост: сколько нас ушло, столько должно и вернуться, а там уже и разберемся- кто живой, кто раненый, а кто мертвый… Другого закона у нас не было…

В город Джелалабад я попал случайно, но у меня было там много друзей, с которыми я учился еще в училище. Местный батальон, сходный моему, в котором я служил, ушел на войну и "попал". Комната в которой я жил у друзей, опустела. Одни ушли в засаду и "попали", а другие ушли их выручать. Это был не мой батальон, и чего бы я в их дела совался?! Я остался в пустой комнате, в которой меня приютили местные лейтенанты, ушедшие на войну. Бетонный пол, бетонный потолок, а стены почему-то, деревянные… Четыре незаправленные койки, потому что сорвались они по тревоге, и им было не до внешнего вида своих кроватей… За окном поревела сирена боевой тревоги и стихла, потом поревели дизеля боевых машин и тоже стихли, удаляясь… Я не вмешивался, я не знал зоны, я не знал солдат, и вообще мне там нечего было делать. Я остался ждать… На подоконнике стоял японский магнитофон, и я его машинально выключил. И он запел голосом Пугачевой "Паромщик". А потом " Без меня" со словами " ты ищи себя, любимый мой… ты найдешь себя, и мы еще споем…"

Я был женат, и уже родилась моя дочь. Но была у меня первая Любовь. И я написал ей письмо. Прямо тогда из той комнаты с бетонным потолком… Из того боя под Джелалабадом, в котором я не участвовал, на свои койки вернулось только два лейтенанта из четырех. Наша переписка была редкой, но именно из-за нее я ушел в армию по мальчишеству. Именно из-за нее я бросил Университет и уехал на Север, потому хотел ей доказать ей, что я мужик, а не тля паскудная… Именно из-за нее не вернулся, а поступил в офицерское училище и закончил его с отличием. Потом, правда, через пять лет она потеряла свое значение в моей жизни, потому что я уже начал мерить жизнь другими критериями к ней не относящимся. Но тогда я вспомнил именно ее, а не свою жену.

И вернулся в свой батальон на следующий день. И получал оружие, гранаты, программы связи и садился в вертолет, выпадая из него при приземлении оттого, что сил больше не было. Ни у меня, ни у моих солдат. Но мы, минутку полежав, снова поднимались и шли обратно в батальон, а через несколько дней все начиналось заново.

У меня к моим 45ти были десятки женщин. Кого-то из них я любил, кеми-то только пользовался… По-разному бывало. Но почему-то, когда я слышу эти две песни Пугачевой я вспоминаю эту свою Первую Любовь, которая никогда не были ни моей женой, ни любовницей, хотя мы до сих пор не потеряли связи и дружим. У нее своя жизнь, у меня своя…

Рев вертолетов, зашедших, чтобы загрузить разведгруппу, рев боевых машин, входящих за пределы боевого охранения, чтобы спасти то, что осталось, от этой самой разведгруппы… Запредельный рев вертолетов, зависающих там, где зависнуть нельзя… Но все-таки зависающих, чтобы под убийственным зенитным огнем замереть на минуту-другую на запредельном риске, только бы забрать раненых, когда сами летчики уже не надеются выжить…

Разведгруппа, средний возраст которой лет 20… Группа, никогда не отступящая, только потому что сзади не только Родина, но и Первая Любовь, которая к этим годам была в жизни уже у каждого.

Плевать на то, что говорят, что война никому не нужна. Нужна… Тем, кто воюет. Чтобы понять себя мужиком. Чтобы наши Женщины, какими бы по счету они ни были, гордились нами, даже над нашими могилами. "Я-мужик!" Такое осознание дорого стоит. Поверьте мне, пацифисты…

… и сказал: "Меня не убью на этой войне". И мы вытаращили на него глаза и рассмеялись. А он сказал: "Я прилетел в Кабул позавчера и договорился, что меня возьмут с собой вертолеты Ми-6 Газнийской эскадрильи, чтобы довезти до батальона. Они везли бомбы для "восьмерок?, но мне было на это наплевать!?. Мы еще раз рассмеялись и сказали: "Старик, в нашей эскадрильи Ми-6 нет!"

– Но они же летели в Газни,- сказал он. – Да нам насрать, куда они летели, – сказали мы.- Это не наше дело, а вертолетчиков. Пусть они сами разбираются! – Я должен был лететь в Ми-6, но пока бегал за чемоданом, летчики улетели без меня, а по дороге тот вертолет, в котором я должен был лететь, сбили…- сказал он.

– Старик! – снова рассмеялись мы, три взводных из четырех первой роты 177 отряда специального назначения, в которую он прилетел четвертым по штату. Мы давно уже воевали. Кто восемь месяцев, кто шесть, кто просто три, но давно. И нам было наплевать, кого и как сбили и что это значит… – Старик, запомни, это ничего не значит. Вот если собьют вертолет из нашей эскадрильи, то у нас будет восемь трупов, а Ми-6 с бомбами?… Пусть летуны сами об этом думают!…

– И все-таки я не погибну! Ведь, если бы мне была предназначена такая судьба, то я бы успел на тот вертолет и был бы убит еще вчера!

Сказал он и покосился на меня. А у меня на груди висела накривь пришитая золотая полоска за тяжелое ранение. Я только что вернулся из госпиталя после ранения в ногу. Но в тот момент, когда он на меня смотрел, у меня и лицо было покрыто запекшимися ранами по всему лицу. К боям это не имело никакого отношения. Просто с устатку я как-то заснул в тени боевой машины, а потом солнце переместилось и обожгло мне лицо до того, как я успел проснуться. Зрелище было еще то, в особенности в сочетании с планкой за тяжелое ранение. Полморды было в ожегах, но ребята знали, что я просто заснул на солнце, а он не знал и решил, что я горел в боевой машине…