Если бы этот утраченный том был собран, когда его еще можно было собрать, в нем нашлись бы разгадки для всех неясностей, пробелов и тайн, над которыми столько лет ломают головы биографы Чехова.

Но собран он не был, и в этом, быть может, ярче всего выразилось то неразумие, небрежность, халатное отношение к жизни своей и чужой, о которых Чехов писал старшему брату в 1883 году.

Там обнаружились бы, например, подражания, без которых у писателя нет юности и которых сейчас мы не находим у Чехова — кажется, он вообще никогда и никому не подражал, а начал прямо с пародий. Подражание — обычный путь литературного ученичества, ведущего к творчеству самостоятельному и свободному. Это жанр литературной юности, своеобразная школа писательства, которую с большим или меньшим успехом проходили даже самобытнейшие художники во всех странах и во все времена. Юношеские подражания обладают особой ценностью и — поскольку речь идет о художниках действительно крупных — изучаются как введение в творчество, как звено литературной традиции.

Обнаружились бы, конечно, определенные романтические источники, — да они, собственно, и видны в одном из первых или, может быть, самом первом его художественном замысле, состоявшем в том, чтобы «переделать в трагедию» гоголевского «Тараса Бульбу».

Правда, Чехову, когда он задумал эту трагедию, было четырнадцать лет, но обращение к Гоголю — особенно столь раннее — нельзя недооценивать: оно тем более важно, что подразумевался какой-то драматургический, сценический вариант — или, как сказали бы в наши дни, «экранизация» — знаменитейшей из повестей Гоголя с ее романтическим пафосом, с героическими картинами национальной истории, с пронизывающими ее идеями дружества, вольности и свободы. Гоголь навсегда остался для Чехова «самым любимым» из русских писателей, хотя о Чехове-то как раз и нельзя сказать, что он «вышел из гоголевской «Шинели». Тут важна какая-то более глубокая подпочва и первооснова — степной простор, описанный в «Тарасе Бульбе» так ярко и живописно, и национальный характер в его великом и вольном прообразе, а не «маленький человек» с его канцелярией, с «вечной идеей» его шинели.

В 90-е годы издатели энциклопедического словаря запрашивали его о том, когда и где он выступил впервые.

«Начал заниматься литературой, — отвечал он, — в 1879 г. — сначала в «Стрекозе», «Будильнике» и других юмористических и иллюстрированных журналах».

Позднее, с приближением двадцатипятилетнего юбилея литературной деятельности, к Чехову обращались близкие друзья, писатели, переводчики, журналисты, стремившиеся узнать точную дату его литературного дебюта.

«Вы спрашиваете, в каком году я начал сотрудничать. Право, не помню. Кажется, в 1881», — писал оп А. С. Лазареву-Грузинскому 10 февраля 1899 года.

И в дальнейшем на подобные вопросы отвечал в самой общей форме, избегая подробностей, без которых найти его первую публикацию не удавалось: «Уже на первом курсе стал печататься в еженедельных журналах и газетах, и эти занятия литературой уже в начале восьмидесятых годов приняли постоянный, профессиональный характер».

Ни в одном из ответов на запросы о литературном дебюте не указана сколько-нибудь определенная дата, и зачастую одно письмо противоречит другому.

«…я начал писать в 1880 г.» (Лазареву-Грузинскому, 26 июня 1888 г.).

«…писать начал в 1879 г. в «Стрекозе» (В. А. Тихонову, 22 февраля 1892 г.).

По достоверным данным, в столичные юмористические журналы Чехов обращался уже в 1877 году. В ноябре этого года брат Александр извещал его: «Анекдоты твои пойдут. Сегодня я отправлю в «Будильник»… две твоих остроты. Остальные слабы. Присылай поболее коротеньких и острых».

Несколько раньше в «почтовом ящике» журнала «Будильник» появилось известие, адресованное, по-видимому, Чехову: «Не будут напечатаны… стихотворения Крапивы» (4 марта 1877 г.). В письме Н. А. Лейкину 4 июня 1883 года отмечено: «Как-то мне приходилось подписываться кое-где «Крапивой». Этот псевдоним в обследованной нами юмористической периодике 1877–1882 годов обнаружился лишь один раз: в отмеченном отрицательном ответе «Будильника».

Давний его биограф А. Измайлов, обстоятельно изучив документы, писал: «Все это, по-видимому, оставляет возможность думать, что мы не знаем первого дебюта Чехова-юноши… Уважение к верности исторического факта требует от биографа заявления, что «Письмо помещика» может быть уже не первым чеховским опытом».

Петербургский юмористический еженедельник «Стрекоза» упоминается в ряде писем, начиная с самых ранних: «…там я начал свое литературное поприще» (Н. А. Лейкину, июнь 1883 г.). Это и позволяет думать, что литературный дебют Чехова состоялся Между 1878 и 1880 годами именно в «Стрекозе».

В этом плане примечательны два письма. Одно из них адресовано издателю журнала «Мир Божий» Ф. Д. Батюшкову, известному литератору и филологу; в 1904 году он особенно настойчиво интересовался датой предполагаемого юбилея.

«…первая безделушка в 10–15 строк была напечатана в марте или в апреле 1880 г. в «Стрекозе»; если быть очень снисходительным и считать началом именно эту безделушку, то и тогда мой юбилей пришлось бы праздновать не раньше, как в 1905 г.» (19 января 1904 г.).

Единственная цель этого письма заключалась, конечно, в том, чтобы не допустить никакой юбилейной парадности и шумихи — того, что всю жизнь было Чехову не по душе. В указанные месяцы в «Стрекозе» появилось «Письмо донского помещика», но это вовсе не безделушка, в журнальном тексте оно занимает не 10–15, а 153 строки; редактор журнала И. Василевский назвал его рассказом. Это, по масштабам «Стрекозы», весьма пространный текст, и спутать его с безвестной безделушкой Чехов не мог, потому что правил «Письмо» для первой книги и, конечно, возвращался к нему впоследствии (экземпляр этой не вышедшей в свет книги сохранился в его архиве).

Второе письмо — П. И. Куркину. Знакомство с ним относится к 1882 году, ко временам студенческой практики, проходившей в земской больнице города Воскресенска. С тех пор и до конца жизни Чехова доктор Куркин оставался одним из ближайших его друзей. Он занимался, в частности, медицинской статистикой, составленная им карта была использована при постановке «Дяди Вани» на сцене Художественного театра. 2 ноября 1899 года Чехов писал ему: «Я получаю из Москвы письма от исполнителей «Дяди Вани»… Ожидали фурора — и вдруг средний успех, и это волнует молодых артистов. Я работаю уже 21 год и знаю, что средний успех и для писателя и для артиста — самый удобный».

Так называемые «круглые» даты литературной работы Чехов упоминал в письмах дважды. «Работаю я недавно (5 лет)» — Лейкину, 22 января 1884 г.; «24 декабря я праздную 10-летний юбилей своей литературной деятельности. Нельзя ли получить камергера?» — А. С. Суворину, 23 октября 1889 г.

У Чехова, кроме литературных псевдонимов, было множество шутливых прозвищ, принятых среди родных и друзей. Было и такое, весьма характерное: Старец.

В детстве он получил суровое религиозное воспитание, богослужение и церковные книги знал наизусть. Библейская лексика у Чеховых была в обиходе. Письма, которые Павел Егорович присылал в Таганрог (они у Чехова сохранились), переполнены нравоучительными сентенциями и цитатами из божественных книг. Подписывался Павел Егорович так: «твой благословящий отец».

Единственное средство от несчастий и бед, которое мог посоветовать Антону Павел Егорович, заключалось в послушании, посте и молитве. А в Таганроге Антон и впрямь жил отшельником, трехлетний невольный его пост был слишком суровым и долгим для юноши. И, пародируя религиозные заповеди отца, юноша изобрел для себя маску пустынника, «Иова под смоковницей», старца.

Пародия вытекала из поучений Павла Егоровича: «Держись религии, она есть свет истинный, летами ты еще молод, но разумом будь стар, не увлекайся никакими мечтами Света, это дым, пар, тень исчезающая!»

Пародийное прозвище привилось. Александр в письмах 1876–1879 годов постоянно величал его «отче»: «О пресловутый отче Антоние», «Глубокопочитаемый отче Антоние», «великомудрый… глубокопочтенный… достопоклоняемый отче».