— Гай — друг, — возразил Айгур. — Он меня спасал не раз, пока мы в горах плутали… — произнёс задумчиво с грустью в голосе: — Как он там сейчас? Один…

Гай лежал на камнях и грустно смотрел на дверь, за которой исчез его хозяин и тот, другой, с виду строгий и недобрый, но, на деле — тоже ничего. Он давал ему похлёбку и кости с остатками мяса. Мяса было много. На костях, которые обгладывал Айгур, мяса оставалось всего ничего, а после того, другого, много. И похлёбка была вкусной, наваристой. И в похлёбке тоже было мясо. А еще этот, который только с виду недобрый, лечил его, когда ему было больно. Он привязал палки к лапе и дал что-то полакать. И боль прошла.

Гаю стало тревожно на душе. Хозяина нет. Айгур ушёл с тем, другим, который кормил его наваристой похлёбкой. Они не просто ушли на какое-то время, они могут не вернуться. Гай знал, там, куда они ушли — опасно. Айгур в опасности, его хозяин может пострадать! Или даже погибнуть!..

Хозяин ушел и приказал ждать.

Сколько ждать? День? Или больше, чем день?

Хозяин в опасности, а он, его верный друг и слуга, должен лежать тут и ждать. Разве это правильно? Разве это справедливо?..

Гай встал, отряхнулся и вошёл в будку. Принюхался. Из тёмного лаза доносился едва различимый запах хозяина. Он смешивался с другими запахами — уже хорошо определяемым запахом того, другого, который ушёл вслед за хозяином; а еще из лаза несло пылью, от которой хотелось чихать, сладковатым запахом плесени, резким и чужим запахом ржавого железа. Но был и ещё один запах, тот, который ни один пёс не спутает ни с каким другим — запах опасности.

Гай едва слышно заскулил.

Хозяин приказал ждать. И ещё хозяин говорил, что если он, Гай, его не дождётся, то может возвращаться к Лиэне. Но как он вернется к Лиэне? Лиэна спросит: «Где Айгур?». Лиэна скажет: «Айгур погиб!». И заплачет, разрывая тихими всхлипами собачье сердце. Как жить после таких слов? Как жить, видя её слезы?

Гай вышел из будки и решительно зашагал прочь. Потом вдруг остановился; в собачью голову пришла здравая мысль о том, что еду оставлять здесь совершенно ни к чему…

Закончив вечернюю трапезу и научив Айгура — как надо раскладывать кресло, Гудзор приказал ложиться спать.

— Надо отдохнуть и набраться сил перед решающей схваткой, — пояснил он.

Сам тоже лёг. И мигом уснул, так думал Айгур. Во всяком случае, на протяжении двух-трёх часов глаза Бога оставались закрытыми, дыхание было ровным и спокойным, руки свободно лежали вдоль неподвижного тела. Но вдруг, не открывая глаз и не меняя расслабленной позы, старик, неожиданно для Айгура тихо произнёс:

— Думаю, уже за полночь. Ещё немного выждем и пойдём.

Айгур, не сомкнувший за все время отдыха глаз, вздрогнул и удивлённо посмотрел на Бога.

— Я думал, вы спите…

— Призн а юсь, немного вздремнул. А, вот, ты почему не спишь?

— Не спится, — пожал плечами Айгур. — А вы, что, наблюдали за мной?

Старый Бог поднялся и привёл спинку кресла, на котором лежал, в вертикальное положение, после чего пристально посмотрел в глаза горбуна.

— Мне не нравится твоё настроение, парень. Там, наверху, ты рвался в бой, ты был полон энергии. Твои глаза горели бунтарским огнём, и я видел в них желание совершить предначертанное. Что случилось? Ты задумчив, я бы даже сказал: опечален чем-то. Уж не передумал ли ты свергать власть Богов?

Айгур отрицательно покачал головой.

— Может, ты испугался предстоящей схватки? Того, что её исход окажется вовсе не таким, как мы планируем? Того, что мы с тобой можем погибнуть?

— Я не боюсь смерти.

— Тогда что с тобой? О чем ты думал всё это время, которое я отвел для сна?

— Я думал о людях.

— О людях?..

— Да, Гудзор, о людях, о жителях долины. Раньше я не думал о них, я думал только о себе. Я хотел перемен, стремился к ним, рисковал жизнью. И сейчас я могу погибнуть в предстоящей схватке… Но это всего лишь моя жизнь и моя смерть…

— Но ты и теперь не рискуешь жизнями своих соплеменников, — возразил Гудзор. — Ты рискуешь только своей жизнью, а я своей.

— Я не об этом, Гудзор. Просто я не знаю, нужно ли им то, что мы с вами хотим сделать.

— То есть, ты хочешь сказать, что сомневаешься в том, что люди будут рады переменам, которые неизбежно наступят, когда мы совершим задуманное?

— Возможно, кто-то обрадуется, но таких, думаю, будет не так много, — печально ответил юноша.

— Интересно… Разве быть уродом лучше, чем нормальным человеком? Разве считать себя рабом приятней, чем быть свободным?.. Я не понимаю. К стыду своему должен признаться, Айгур, я совершенно не знаю людей. Не знаю, чем и как они живут, о чём думают. Ты жил среди них, знаком с их обычаями и привычками. Объясни мне: почему ты вдруг засомневался в своих соплеменниках?

Айгур снова надолго задумался.

Люди… Как объяснить Богу жизнь простых людей, как рассказать ему о том, в чем и сам-то он, Айгур, не уверен? Разве знает он, отверженный горбун с нечеловеческим, но божеским лицом, что-нибудь о мыслях и чаяньях своих односельчан, а, тем более — всех жителей долины? Да, он жил среди людей, и, в то же время, был далёк от них. Не по собственной воле отдалялся Айгур от людей, они сами избегали встреч с ним. С кем он был близок? Только с мамой… Потом появились Альбор и Лиэна.

У Айгура не было обиды ни на одного из тех, с кем ему приходилось когда-либо встречаться. Взрослые люди, даже те, что были старше его, казались Айгуру детьми — несмышлеными, запуганными, наивными. Люди жили той жизнью, которой до них жили их родители и вообще — многие поколения. Люди свято верили в покровительство Богов, не ведая, что рядом с ними существует другой мир — большой, мудрый и справедливый. Из года в год, и из поколения в поколение люди трудились и жили, в общем-то, безбедно. Они выращивали богатые урожаи, разводили скот, брали от природы всё, что она щедро им дарила. Боги не так уж жестоко к ним относились — живи по Законам Божьим, отдавай с каждого прибытка Божью долю, не особо обременительную, не мечтай о несбыточном, знай своё место, и будешь счастливым и сытым. До самой своей смерти… Презрение? Брезгливость? Да, этого, пожалуй, у Богов хватало с избытком. Ну, так что ж такого? От презрения никто не похудеет…

Айгур неожиданно поймал себя на мысли, что жалеет людей, но… не понимает их. За кусок мяса, за лепёшку, за крынку молока, за круг овечьего сыра люди благодарны Богам. Они читают наизусть Законы Божьи, и придумывают молитвы во славу Богов. Они с радостью отдают часть своего урожая, куют им мечи и латы, ткут холсты и шьют одежды. А если появится, вдруг, среди людей человек, недовольный таким укладом — сомневающийся или вообще неверующий — люди сами отдают такого отщепенца на расправу своим господам. Чтобы не мешал жить так, как они привыкли и так, как им нравится. А могут и сами расправиться, как расправились с мамой, как едва не разорвали на части его, пятилетнего мальца…

А, может быть, всё-таки, живёт в его сердце давняя обида на людей?

За маму! За их отношение к нему. За их презрение и брезгливость, которая, практически, не отличается от презрения и брезгливости Богов к ним самим.

Что ж выходит? Люди ничем не отличаются от Богов? Было бы кого презирать и кем брезговать!

Айгур совершенно запутался. Выходило — он совершенно не знает людей. И тем, кого он не знает, но кто ненавидит его, он вознамерился подарить Большой Мир?! А зачем он им?.. Может быть, и вовсе ни к чему…

Да, Айгур не был уверен, что свержение власти Богов станет благом для людей. Но и остановиться на полпути к свободе он тоже не мог.

А Бог ждал ответа человека. Понимая, что молчание затянулось, горбун медленно поднял голову и сказал:

— Люди не замечают, что они уроды. Они рождаются уродливыми, такими живут и умирают. Они привыкли к своему уродству, как к одежде, которую носят. Они не знают, что их уродство искусственное. А если бы даже и узнали… Думаю, их бы это не сильно огорчило, во всяком случае, не сразу и не всех… А по поводу свободы?.. Люди не страдают от своего рабства, не осознают его. Они сыты и этого им вполне достаточно…