Витька сидел на диване, рассматривая абажур. По позе и хитрой рожице мать поняла, что он опять отрешается. Абрикосовый свет абажура слепил ему глаза, и в них плавали разноцветные пятна, как на глянцевых листах атласов, которые он подолгу рассматривал на чердаке, то подставляя их под прямой свет солнца, то пряча в тень, отчего плоскость приобретала глубину и горы и моря становились объемными.

Способ извлечь Витьку из мечтательности был открыт еще отцом - мать несколько раз включила и выключила свет. Витька с недовольным лицом завозился на диване.

- Свет жжешь попусту,- попрекнула его мать в тысячный раз.- Ах, ты господи! - сказала она, примериваясь, как бы поаккуратнее слукавить.- Хоть бы посуду прибрал, что ли? В отца растешь, шут гороховый!

Витька щурился, подслеповато рассматривал ее, а уже соображал, что мать шумит по-пустому и задумала созоровать. Он пошел на кухню, налил теплой воды в таз и, одной рукой болтая тарелки, чтобы они погромче звенели, вытянул шею в дверь - подсмотреть, чего мать затевает. А она, сидя к нему боком, неумело пыталась расклеить конверт. У Витьки даже нос сморщился от удовольствия.

- Сынок! - веселым голосом позвала его мать.- Пойди-ка сюда! Ты ж мастак марки отлеплять,- заговорщицки сказала она.- Разлепи аккуратно конвертик.- И взглянула на него с сердцем.

Опытным взглядом перлюстратора мельком осмотрев конверт, Витька оценил сложность работы и велел:

- Взгрей чайник!

Через десять минут он вынес матери в комнату листочек, исписанный наполовину, а сам бросился обратно на кухню, прихватив портфель. Мать кликнула его в комнату, когда он закончил свою секретную и спешную работу. Она сидела, уронив руку с письмом на колени, и лицо у нее было спокойное,

- Сынок, мать про своих детей все должна знать. Таиться от нее не надо. А Оле про это мы не скажем. Не выдашь? - спросила она.- На, залепи и сбегай опусти в ящик. Да палку возьми, опять собаки стаей бегают.

В сенях Витька вложил в конверт еще один, свой листочек.

Старик Миловидов дождался связи с Москвой в одиннадцатом часу. И, хотя платил он за десять минут, хватило бы ему и двух,

- Але! Але! Москва! - сначала надсаживался он, хотя сигнал был отличный-с параллельной трубки Оля хорошо слышала голос москвича.- Сашу мне позовите,- рыдающим голосом требовал Миловидов,

- Слушаю, слушаю, кто говорит? - волновался москвич.

- Это папа твой говорит, сукин ты сын,- тем же голосом, каким он всегда начинал скандал, сказал Миловидов.

- Папа, папа, что случилось?

- Помираю я, Сашка, а ты хоть бы приехал, глаза мне закрыл!

- Папа, что случилось? Почему ты не отвечаешь на письма?

- У других людей дети как дети, а у меня не родной. И пока не приедешь, слова тебе не отвечу! - Старик Миловидов сначала грохнул трубкой, потом дверью кабины и уж очень сильно засовом у входной двери.

- Алло, алло! - взывал москвич.

- Он бросил трубку,- отозвалась Оля.- И ушел. У вас еще семь минут.

- Он что, совсем разболелся? - Оля промолчала.- Чудит? - осторожно произнес москвич. И, не дожидаясь ответа, отсоединился.

Связь была не на автомате, и Москва честно держала оплаченное время. Оля повторила "отбой" два раза, прежде чем в наушниках пискнуло и далекий нетерпеливый голос московской телефонистки резко спросил: "Нечетко? Будете говорить? Какой номер, повторите!" И, решившись, Оля набрала номер. На четвертом вызове трубку сняли, и донесся неторопливый нежный женский голос (кто, Маша?): - Вас слушают!

- Вадика, пожалуйста.

- А его нет дома. Он будет попозже. Что-нибудь передать?

Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:

- Это междугородная? - И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны.- Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?

- Я ему послала письмо...

- Олечка, откуда вы говорите? - Пискнул сигнал: осталась одна минута,

- Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала,..

- У вас что-нибудь случилось дома?-Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно.- Что-нибудь случилось, Оля?

- Нет,- сказала Оля.- Извините.- И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по-летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. "Завтра-послезавтра,- подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо,- тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет".

Она вздохнула, припоминая последний - из двух их общих - день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль,- и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что-то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет - чего она там не видела? - и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: "Ну?" - и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть-чуть подкрашенная она обращает на себя внимание - потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.

Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.

Вадик сидел напротив, очень красивый а сером костюме, очень тихий и простой, и Оля были благодарна ему за это. Ей не хотелось есть или пить; ей нравилось сидеть вот так вдвоем - красиво одетыми, неторопливыми и молчать. Но подлетел с холодным лицом официант, и Вадик не взял у него карту, очень просто сказал: "Мы хотим вкусно пообедать. Надеемся на вас". И официант, который до этого куда-то торопился, вдруг улыбнулся по-человечески и кивнул. А потом был все время и рядом и вдали, подходил как раз вовремя, менял тарелки.

Они что-то странное и очень вкусное ели, что-то пили, не пьянея, танцевали и почти не разговаривали-Оле хватало его улыбки, тепла от его ладоней, нечаянных столкновений коленей.

Она отказалась от такси, и они попали под дождь, и она заставила Вадика, словно бы пережидая ливень, постоять в подъезде какого-то дома. Он все спрашивал: "Ну почему ты не хочешь, чтобы я сказал маме? Почему? Я больше не могу,- шептал он ей в ухо.- Олька, ты меня мучаешь, мучительница! Ну почему ты не разрешаешь мне на тебе жениться, а? Отвечай!" Она позволяла ему целовать себя, потрескивало платье под плащом. И если б можно было, она бы не уходила из этого подъезда до утра, но уже темнело и заспешили люди домой; и она увела Вадика на улицу, они сели в троллейбус и поехали к нему домой. А дома она переоделась и вышла к Вадику, обидчиво сидевшему в кресле с грустным и недовольным лицом, так и не показав ему Машину записочку, которую нашла в своих вещах: "Заеду за мамой, пойдем по магазинам. Вернемся после десяти. Я твой друг".