Так можно «затравить» писателя.

Но то, что все-таки сделал Чехов для Сахалина, – так велико, что требует особой статьи.

Не только те несчастные, в участь которых Чехов, именно Чехов, внес колоссальную перемену, но и русское общество не подозревает, что сделал Чехов своей книгой «Сахалин».

Отлагая оценку этой заслуги Чехова в отношении «лишенных всех человеческих прав» до специальной статьи по этому поводу, скажем пока:

– Чехову поездка на Сахалин стоила жизни. Да, жизни.

В семье Чехова была наклонность к чахотке.

Его брат, талантливый художник и карикатурист Николай Чехов, умер о. чахотки.

Но на Сахалин Чехов уехал цветущим юношей.

Проклятый климат Сахалина привил его предрасположенной натуре эту страшную болезнь.

И с Сахалина Чехов вернулся уже больной чахоткой, которая сократила его жизнь и наполнила страданием его дни.

«Молодого Чехова» вряд ли узнает публика.

Антон Павлович, запретивший Марксу печатать что-нибудь без его, Чехова, просмотра и разрешения, вычеркнул из собрания сочинений «свою юность».

А он любил ее.

Любил вспоминать свои злободневные фельетоны в «Осколках», в «Новостях дня» – фельетоны, полные личностей.

– Нет, как смело, даже дерзко я тогда написал! – хохотал он. – Помните, про романиста П.: «был похож на всех великих людей, но только по недостатку: он был хром, как Байрон».

А про Липскерова в «Осколках»?

«А.Я. Липскеров! Не подумайте, что это псевдоним. Это московский издатель. Он был стенографистом, но завел собственную газету и с тех пор стал ездить внутри конки, пить чай внакладку и носить резиновые калоши».

Сколько таких злых и метких характеристик вылилось в свое время из-под пера Чехова.

– Антон Павлович! Зачем вы все это вычеркнули? Он сам колебался. Ему самому было жаль.

– Я посмотрю… Я подумаю… А как это было бы интересно.

Посмотреть, как из жизнерадостного, смешливого юноши вышел «поэт печали».

Интересно и в литературном, и в общественном даже отношении.

Суворин очень любил Чехова, и Чехов охотно любил Суворина. Он не любил «Нового времени», но «старика Суворина» любил глубоко и сильно.

– Вы знаете, – говорил Чехов однажды после посещения его А.С. Сувориным, – Суворин сделал одну ошибку. Зачем он начал издавать газету?! Оставаться бы ему просто-напросто всю жизнь журналистом! Какой бы это был журналист!

Кто знает, быть может, г. Суворин и сам, подумав хорошенько о своей журнальной «карьере», пришел бы к такому же убеждению.

Какого первоклассного журналиста, быть может, задавил издатель, – увы! – «долженствующий» бояться за объявления, дрожать за розницу…

Быть может, это правда:

– Не будь «Нового времени», был бы Суворин.

Не было звания для Чехова выше звания «писателя».

– Ну, нет, знаете, он писатель, настоящий писатель! – не было в устах Чехова выше похвалы.

– Позвольте! Какой же это писатель?! Ловкач – но не писатель! – Это было хуже осуждения для человека, давно пользующегося большим «именем».

Как его три сестры, Чехов, – живя в теплой и прекрасной Ялте, – мечтал о грязной Москве.

– Жить и наблюдать можно в провинции, но писать только в Москве!

– Почему?

– Помилуйте! В Москве жизнь! Москва! В Москве писатели! Хотя каких таких писателей нашел Чехов в Москве?

Существует легенда, что издатель «Нивы» чуть не облагодетельствовал Чехова.

– 75 000 рублей!!!

А между тем это «благодеяние» камнем висело на шее Чехова. Давило его.

– Марксовский раб какой-то! – шутя, но горько шутя, говорил он. Дело было так.

Доктор сам, Чехов видел, что его «песня спета». «Скоротечная чахотка»

– Хотел обеспечить своих, – да и самому хоть год, хоть два, да пожить в свое удовольствие. Ведь я никогда не жил!

Он действительно «никогда не жил».

Работал всю жизнь, – да. Но «жить», в смысле веселья, пользования «благами жизни», – этой «жизни» он не знал.

В это время Чехов и продал все, что он написал, в собственность г. Маркса за 75 тысяч.

– Колоссальная цифра! – говорили и скажут.

Она уже раза в четыре покрылась. Вот какая это «колоссальная» цифра.

В наше время, когда репортер жалуется, что зарабатывает «всего триста рублей», когда 12 тысяч рублей в год – гонорар очень заурядного журналиста, а мало-мальски выдающиеся получают от 15 до 30 тысяч в год, – 75 000 рублей «за Чехова» очень и очень маленький гонорар.

Непрактичный, как все художники, он, кажется, потерял большую часть своего «состояния».

Менял хутора на дачи и чуть ли не все «променял».

Чехов… нуждался. Да, больной Чехов нуждался.

– Хотелось бы поехать теперь в Ниццу! – говорил он в январе.

– Так что же?

– Невозможно. Весной хочу ехать в Швецию. На ту и другую поездку не хватит.

И Чехов, – больной Чехов, – должен был отказывать себе в поездке, которая была ему необходима.

Он зарабатывал мало. Жил страшно скромно, – и то еле-еле хватало.

Писатели, знавшие обстоятельства Чехова, возмущенные, собирались даже подать г. Марксу протест за общей подписью, требуя, во имя справедливости, чтобы он освободил Чехова «от клятвы».

Они указывали г. Марксу на благородный пример издателя сочинений Золя.

Тот тоже купил у малоизвестного писателя Золя в полную собственность вперед все, что он напишет, – чуть не за 100 000 франков. Но когда Золя сделался Золя, – издатель сам разорвал этот контракт и освободил писателя от неосторожно сделанного обязательства.

Но Чехова мучило не то, что он «продешевил».

– Все мои будущие произведения принадлежат Марксу! Вот что мучило писателя.

Он чувствовал на себе гнет, увы, оковы.

– Писать не хочется. Сядешь писать, и мыслю – пишу на Маркса!

Сцена много унесла здоровья у Чехова.

Такова была его судьба. Все с большим трудом давалось этому огромному таланту, которому, казалось бы, все должно было даваться легко.

После представления «Чайки» в Петербурге, под свист, под шиканье, под дикий рев Александринского театра, Чехов без шапки убежал.

Сам не помнит, по каким улицам ходил или бегал.

Очнувшись, пошел на Николаевский вокзал, сел в первый отходивший пассажирский поезд, «забился в угол, чтоб кто не узнал», и уехал в Москву.

Эта история его тогда убила. Она сильно подорвала и без того слабое здоровье больного.

А публика, свершивши суд Линча над писателем, была как нельзя более довольна собой:

– Дарма, что знаменитость, а справедливость оказали!

И та же публика рукоплескала той же «Чайке» через несколько лет.

Можно ли уважать такую публику?

Вообще, публике не удавалось никогда «раскусить» ни одной чеховской пьесы сразу.

Кроме водевилей, ни одна из чеховских пьес сразу успеха не имела.

Пока не явился Московский художественный театр.

Но и Московский художественный театр в конце концов отбил у Чехова охоту к сцене.

Он с горечью говорил о постановке «Вишневого сада»:

– Что это за постановка! Что за декорации! Пермская губерния какая-то, а не Харьковская.

Ему замечали:

– Пьеса так тонко, так изящно написана, – знаете, эти разговоры, лакеи по-французски, это пение зачем-то шансонетки – это немножко грубовато. Это, простите, шарж.

Чехов возражал чуть не с ужасом, но уж со страданием, во всяком случае:

– Да я ничего этого не писал! Это не я! Это они от себя придумали! Это ужасно: актеры говорят, делают, что им в голову придет, а автор отвечай!

Он припоминал по этому поводу:

– В провинции пошел раз своего «Медведя» смотреть, – хоть бы слово одно, хоть бы одно слово актер сказал из того, что я написал! Сам своей пьесы не узнал! Ему-то ничего, – публика думает: «Какой, однако, этот автор дурак! Какой ерунды нагородил!» Приятно?