* * *

Ах, что я делал, что я делал,

чего хотел, куда глядел?

Какой неумный меткий демон

во мне заноечиво сидел?

Зачем ты жизнь со мной связала

с того невдумчивого дня?

Зачем ты мне тогда сказала,

что жить не можешь без меня?

Я ничего не вспоминаю —

теперь мы с памятью враги.

Не так я жил. Как жить — не знаю

и ты мне в этом помоги.

1955

* * *

Я жаден до людей,

и жаден все лютей.

Я жаден до портных,

министров и уборщиц,

до слез и смеха их,

величий и убожеств!

Как молодой судья,

свой приговор тая,

подслушиваю я,

подсматриваю я.

И жаль, что, как на грех,

никак нельзя суметь

подслушать сразу всех,

все сразу подсмотреть!

1957

* * *

А что поют артисты джазовые,

в интимном,

в собственном кругу,

тугие бабочки развязывая?..

Я это рассказать могу.

Я был в компЗкии джазистов,

лихих,

похожих на джигитов.

В тот бурный вечер первомайский

я пил

с гитарою гавайской

и с черноусеньким,

удаленьким

в брючишках узеньких

ударником.

Ребята были

как ребята.

Одеты были небогато,

зато изысканно и стильно,

и в общем

выглядели сильно...

И вдруг,

и вдруг они запели,

как будто чем-то их задели,

ямщицкую,

тягучую,

текучую-текучую...

О чем они в тот вечер пели?

Что и могли, а не сумели,

но что нисколько не забыли

того, что знали и любили...

«Ты, товарищ мой.

не попомни зла,

Ты в степи глухой

схорони меня...»

Я товарища хороню —

эту тайну я хмуро храню.

Для других еще он живой,

для других еп?е он с женой,

для других еще с ним дружу,

ибо с ним в рестораны хожу.

Никому я не расскажу,

никому,

что с мертвым дружу.

Говорю не с его чистотой,

а с нечистою пустотой,

и не дружеская простота —

держит рюмку в руке

пустота...

Ты прости, что тебя не браню,

не браню,

а молчком хороню.

1957

* * *

Шла в городе предпраздничная ломка.

Своих сараев застеснялся он.

Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,

и дворик был растерян и смятен.

И кое-кто на нас глядел из дома,

как будто мы сломать хотели дом,

и было на троих у нас

три лома,

и по сараю дряхлому

на лом.

Была жара июньская.

От пыли

першило в глотках водосточных труб.

К ларьку мы подбегали.

Пиво пили

и шли ломать, не вытирая губ.

Нам била в ноздри темнота сырая.

Трещали доски,

сыпалась труха,

а мы ломали старые сараи,

128

счастливые от пива и труда.

Летели к черту стены, и ступеньки,

и двери, и пробои от замков,

и тоненькие девочки-студентки

клубникой нас кормили из кульков.

Мы им не говорили, что устали,

на бревна приглашали, как гостей,

и алые клубничины глотали

с больших ладоней, ржавых от гвоздей..

1957

МОНОЛОГ ИЗ ДРАМЫ«Г ВАН-ГОГ»

Мы те,

кто в дальнее уверовал,—

безденежные мастера.

Мы с вами из ребра гомерова,

мы из рембрандтова ребра.

Не надо нам

ни света чопорного,

ни Магомета,

ни Христа,

а надо только хлеба черного,

бумаги,

глины

и холста!

Смещайтесь, краски,

знаки нотные!

По форме и земля стара —

мы придадим ей форму новую,

безденежные мастера!

Пусть слышим то свистки,

то лаянье,

пусть дни превратности таят,

мы с вами отомстим талантливо

тем, кто не верит в наш талант!

Вперед,

ломая

и угадывая!

Вставайте, братья,—

в путь пора.

Какие с вами мы богатые,

безденежные мастера!

ПАРТИЗАНСКИЕ МОГИЛЫ

Итак,

живу на станции Зима.

Встаю до света —

нравится мне это.

В грузовике на россыпях зерна

куда-то еду,

вылезаю где-то,

вхожу в тайгу,

разглядываю лето

и удивляюсь: как земля земна!

Брусничники в траве тревожно тлеют,

и ягоды шиповника алеют

с мохнатинками рыжими внутри.

Все говорит как будто:

«Будь мудрее

и в то же время слишком не мудри!»

Отпущенный бессмысленной тщетой,

я отдаюсь покою и порядку,

торжественности вольной и святой

и выхожу на тихую полянку,

где обелиск белеет со звездой.

132

Среди берез и зарослей малины

вы спите, партизанские могилы.

Есть свойство у могил — у их подножий,—

пусть и пришел ты,

сгорбленный под ношей,—

вдруг делается грустно и легко

и смотришь глубоко и далеко.

Читаю имена:

«Клевцова Настя»,

«Петр Беломестных»,

«Кузмичов Максим»,

а надо всем торжественная надпись:

«Погибла смертью храбрых за марксизм».