Природа земли стала вкушающей камфору[88]].

То сердце склоняется к уходу,

То голова восхваляет сон.

Попреки девушек не доходят до уха,

Фляга опустела, кравчий умолк.

Голова от шутки отвернулась, ухо от музыки,

Приблизился миг прощания для откочевки.

Забрезжили сумерки, говорит поэт, и пора подумать о том, как достойно завершить дело жизни, как сохранить потомству свое имя. Здесь введено изумительное по трогательности место, в котором Низами говорит о своей вечной жизней:

Вспомни, о юная горная куропатка,

Когда придешь ты к моему праху,

Увидишь ты траву, поднявшуюся из моего праха,

Изголовье надгробия увидишь рассыпавшимся,

подножие провалившимся.

Весь постланный мне прах унес ветер,

Никто из современников уже меня не поминает.

Положишь ты на камень над моим прахом руку,

Вспомнишь о моей чистой сути,

Прольешь ты на меня слезу издали,

Пролью я на тебя свет с неба.

Молитва твоя, к чему бы она ни поспешила,

Скажу: аминь, дабы она была доходчива.

Привет мне пошлешь - и я пошлю привет,

Пойдешь - и я спущусь с купола.

Считай меня живым, как и себя.

Я приду душой, если ты придешь телом.

Мы видели, что уже в предшествовавшей поэме Низами жаловался на болезни. Теперь, видимо, состояние его здоровья ухудшилось, он чувствовал постоянную усталость и потому все более искал уединения и отчуждался от окружающих:

Наскучил я дням :

И покой свой унес в угол уединения.

Дверь дома, словно высокий небосвод,

Запер я для мира на замок, для людей на запор.

Не знаю я, как протекает вращение судьбы,

Что доброго, что злого происходит в мире.

Я - мертвый, но мужественно идущий,

Не принадлежу к каравану, но все же

иду с караваном.

С сотней мук сердца я совершаю единый вздох,

Чтобы не уснуть, звоню в колокольчик[89]].

Повидимому, многих из близких поэту людей к этому времени уже не было в живых:

Выпью я вина в память о друзьях, скончавшихся в чужбине,

Из которых ни одного я более не вижу на месте.

Возможно, что и с сыном у старика были какие-то размолвки, ибо он жалуется на одиночество:

От любви людей я отвратил лицо,

Своей родней себя же самого нашел.

Если влюбленным я и покажусь очень злым,

Все же лучше мне стать моим собственным возлюбленным.

Материальное положение поэта ухудшилось. Получил ли он обещанный дар из Мераги - неизвестно, но о достатке говорить уже не приходятся:

Если нет у меня жаркого из седла онагра,

То и мучений от могилы утробы нет[90]].

И если нет передо мной прекрасного палудэ[91]],

То пищей своей я делаю выжимки своего мозга.

И если высохло мое масло в кувшине,

Я от отсутствия масла мучительно расстаюсь с жизнью,

словно светоч.

Так как тело мое пусто от «барабанных»[92]] лепешек,

То я, словно барабан, не разрываюсь от затрещин.

В довершение ко всем невзгодам Ганджу постигло страшное землетрясение:

От этого землетрясения, что разорвало небо,

Города исчезли в земле.

Такая дрожь напала на горы и долы,

Что пыль поднялась выше ворота небосвода.

Земля стала беспокойной, как небо,

Кувыркающейся от игры времени.

Раздался один звук дуновения последней трубы,

Так что рыба отделилась от горба коровы[93]].

У небосвода рассыпались сцепления,

У земли сломались сочленения.

Столько сокровищ в тот день пошло на ветер,

Что Ганджа в ночь на субботу исчезла из памяти.

От стольких жен и мужей, юных и старых,

Не осталось ничего, кроме надгробного плача.

Легкомысленная жизнерадостность никогда не была свойственна Низами. Он сам говорит, что его уже в юности считали серьезным не по возрасту. Но не характерен для него и пессимизм.

Однако беды, омрачавшие последние годы поэта, приводят его к восклицанию:

Блаженна та молния, что жару отдала душу,

В один миг родилась и в один миг умерла,

Не застывшая свеча, которая, загоревшись,

Несколько ночей терзалась в предсмертной муке, а затем умерла.

Но несмотря на все эти беды, на одиночество и нищету, именно в эти годы Низами осуществляет самый грандиозный из своих замыслов - огромную двухтомную поэму об Александре Македонском.

Установить точную дату завершения этой поэмы трудно. Поэт сам ее не указал, и определять ее приходится только на основании догадок. Так как в предисловии к поэме говорится о «Семи красавицах» как о произведении, уже законченном, то ясно, что работа над последней поэмой началась после июля 1196 года. В некоторых рукописях есть указание на 597 (1200/1201) год. Приписка эта, сделанная очень плохими стихами, Низами принадлежать не может, но она частично близка к истине.

Поэма носит название «Искендер-намэ» («Книга Александра»), но каждый том ее имеет еще особое название. В эти названия переписчики внесли большую путаницу, но можно уверенно полагать, что сам поэт первую книгу назвал «Шараф-намэ» («Книга славы»), а вторую - «Икбаль-намэ» («Книга счастья»).

Во второй книге Низами упоминает, что ему исполнилось шестьдесят лет. Если дата рождения (1141) правильна, то, следовательно, «Икбаль-намэ» писалась в 1199-1201 годах. Но она не могла быть написана в особенно короткий срок, ибо и возраст и болезнь не допускали такого усиленного труда. Тогда «Шараф-намэ» могла быть написана только между 1196-1200 годами. А так как объем ее очень велик и сам Низами, как мы увидим, придавал ей исключительное значение, то можно допустить, что подготовительная работа к ней шла уже в период создания «Семи красавиц».

Поэма посвящена представителю Ильдигизидов, сыну Джихан-Пехлевана - Нусратаддин Абу-Бекр Бишкин ибн-Мухаммеду, вступившему на престол в 1191 году, после гибели своего деда Кизил-Арслана. Поэма, повидимому, не была никем заказана; тему Низами выбрал по своему желанию. Но когда он ее закончил, ряд правителей выразил желание приобрести ее. Низами передал ее тому, кто был ближе всех:

Раз пришел такой приказ от государя:

«На паше имя начерти этот рисунок»,

По. словам шаха увлажню я мозг,

На слова же других отвечу отказом.

Имя этого же правителя мы находим и во второй части поэмы. Но во второй части в некоторых рукописях появляется еще имя правителя Мосула-Иззаддин Мас'уд. Указание на Мосул приводит нас к правившему там в то время дому Зенгидов. Но в этом доме с таким именем правителей было два: Иззаддин Мас'уд I ибн-Маудуд (1180-1193) и Иззаддин Мас'уд II ибн-Арслан (1211-1219). Если мы Признаем, что поэма посвящена Мас'уду I, то тогда нужно будет заключить, что она была закончена до 1193 года, а это никак не может быть увязано с хронологией других поэм. Если же признать, что имеется в виду Мас'уд II, то возникает другое затруднение. По традиции считается, что Низами скончался в 1203 году. Посвятить поэму правителю еще до вступления его на престол он едва ли мог, тем более не мог называть правителем того, кто тогда еще не правил. Остается допустить, что традиционная дата смерти неправильна и что Низами умер после 1211 года. К этому вопросу мы еще вернемся далее.

Двойное посвящение мы видели уже и в «Хосров и Ширин». Но там это были представители одной династии. Здесь же мы находим имена людей, друг с другом никак не связанных. Но в поэме есть строки, повидимому, объясняющие это несколько странное явление. Поэт говорит, что получил такой приказ:

вернуться

88

[88] Камфора служит на Востоке средством для успокоения чрезмерной страстности.

вернуться

89

[89] Как ночной сторож подает сигнал колокольчиком, так я своими стихами подаю знак о том, что смертный сон меня еще не охватил.

вернуться

90

[90] Опять известная нам игра слов: онагр (гур) - могила (гур). 

вернуться

91

[91] Своего рода желе.

вернуться

92

[92] Особый вид больших хлебных лепешек.

вернуться

93

[93] По народным представлениям Востока Земля покоится на рогах коровы, которая, в свою очередь, стоит на гигантской рыбе. Поэт хочет сказать, что самое устройство мира распалось, разладилось.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: