Он надеялся, что первый ребенок вылечит жену от ее причуд. Но появился Джон-младший — их первенец, за ним Джезон, Оуэн, Фредрик, Руфь, а жена все продолжала служить молебны в лесу и петь по ночам псалмы.

Джон махнул на нее рукой — от нее было мало пользы в доме. Он сам выхаживал детей, когда они заболевали, и сам укачивал их, когда им нужно было спать. В этом высоком, костистом и холодном на вид человеке хранился огромный запас нежности, и он щедро тратил ее на детей.

От детей в доме стало тесно. Джон пристроил несколько комнат, но и этого оказалось недостаточно. К тому же уменьшился заработок Брауна. Дубление переставало быть прибыльным делом: в больших городах появились кожевенные фабрики, которые выделывали кожи быстрее и лучше маленькой кустарной дубильни. Кроме того, в городах людям, по слухам, жилось легче, они быстрее наживали деньги.

Совсем недавно был изобретен паровоз. Это было как бы вторым «открытием» Америки. Железнодорожная горячка охватила страну. Как в начале столетия все предприимчивые люди занимались морской торговлей, так в тридцатых годах все устремились на строительство железных дорог. Рельсы, шпалы, кирки, лопаты — все стало предметом спекуляции. Ходили слухи о баснословных барышах, получаемых железнодорожными компаниями. Слухи эти смущали покой мирных фермеров Огайо. Многие из них поместили свои сбережения в строительство дорог и надеялись получить немалую прибыль.

Мать Дайант приходила рассказывать об этом и норовила попасть в те часы, когда зять был дома. Джону становилось не по себе: вдова Ласк сверлила его маленькими, злыми глазами и презрительно фыркала каждый раз, когда он заговаривал. Зять был ни к чему неспособным увальнем, он не мог даже приодеть жену, а дети его вынуждены бегать босиком.

Дайант пела псалмы и, казалось, ничего не слышала из того, что говорила мать. Однако она сама предложила Джону переехать в Кроуфорд — селение близ Ричмонда, где у нее были родственники. Ричмонд становился большим городом, и там легче было искать заработка.

Весной 1828 года семья Джона Брауна трогается в путь. Родители и дети едут на одном из первых американских поездов, описание которых нам оставил Диккенс:

«Здесь нет вагонов первого и второго класса, но зато существуют вагоны для мужчин и для женщин. А так как белые никогда не ездят с черными, то есть еще вагоны для негров — род длинных неуклюжих сундуков.

Тряски, шума и стен много, окон мало. Вагоны похожи на омнибусы: в них помещается от тридцати до пятидесяти человек. Места крест-накрест, и сидят на них по-двое.

Среди вагона — печь, которую топят докрасна каменным углем, так что от жары в вагонах стоит туман. Много газет в руках, но их мало читают. Каждый говорит с кем хочет — знакомым и незнакомым. Говорят преимущественно о политике, о банках и о хлопке. Люди тихие избегают говорить о политике, так как новые выборы президента будут через три с половиной года, а партийные страсти горячи уже и теперь.

Полотно железной дороги очень узко. Поезд останавливается среди лесов, куда также трудно забраться, как и выбраться оттуда, пересекает шоссейные дороги, на которых нет ни застав, ни полисменов, ничего, кроме деревянной арки, на которой написано: «Когда раздается звонок, берегись локомотива».

Ремесленники заняты своей работой, многие из жителей высовываются из окон и дверей, мальчики играют в коршунов, мужчины курят, женщины болтают, дети кричат, свиньи роются в песке, непривыкшие лошади ржут и бросаются к самым рельсам — и вот дракон рвется вперед, разбрасывая кругом ливень искр от своего дровяного топлива, — гремит, шумит, завывает и трепещет, пока, наконец, измученное жаждой чудовище не остановится, чтобы напиться, народ столпится вокруг, и вы опять свободно дышите».

Кроуфорд встретил новых поселенцев не слишком приветлива Родственники и сами перебивались случайными заработками. Джону Брауну с трудом удалось получить место почтмейстера. Семья поселилась в большом, холодном доме. Младшие дети часто болели. После цветущей долины Огайо природа здесь выглядела жалкой и недоразвитой — низкорослые дубы, чахлые смоковницы, выступающие из земли белые уступы скал, похожие на оскаленные зубы. Джону не нравились новые места. Но здесь жили негры, и это обстоятельство сразу поглотило все его внимание, заставило позабыть о неудобствах собственного быта.

Священник сделал Брауну отеческое внушение: все прихожане возмущены, его поступки непонятны и непростительны. В прошлое воскресенье во время богослужения он привел в церковь целую кучу негров, между тем как неграм полагается оставаться на паперти. Пусть он не говорит, что в этот день была лютая стужа, — в конце концов, церковь существует не для цветных… Кроме того, ходит слух, что он собирается организовать для черных школу. Священник предупреждает мистера Брауна: это может плохо кончиться. Жители Кроуфорда не потерпят, чтобы оскорбляли их чувства.

Браун вышел от священника, упрямо закусив губу. Его отчитали, как мальчишку. Нет, он не даст запугать себя, пусть хоть весь город, весь штат подымется против него!

После того воскресенья, когда Браун привел в церковь нескольких полузамерзших негров погреться, Кроуфорд превратился для него в осиное гнездо. С почтмейстером не здоровались, в почтовую контору не собирались, как обычно, потолковать о местных новостях. Когда Дайант приходила в лавку — ее считали жертвой мужа, — на нее смотрели с жалостью. Матери крикливо сзывали детей, если они начинали играть с детьми Брауна. Эти Брауны могут внушить детям какие-нибудь опасные мысли. Подальше, подальше от этого дома! Говорят, там у них с неграми здороваются за руку и сажают с собой за стол! Говорят, что почтмейстер по вечерам читает неграм газету. Говорят, он заставил жену учить грамоте целый десяток черномазых! Бедная миссис Браун, такая набожная и кроткая.

В действительности все было еще хуже, чем предполагали жители Кроуфорда.

Браун взял в дом двух маленьких негров на воспитание. Он хотел бы открыть большую школу для взрослых черных, но на школу не было денег, а просить у местных богатеев было бесполезно. К тому же закон запрещал обучать грамоте невольников.

Когда он думал об этом, вся кровь в нем закипала. Он приучал себя сдерживаться, но каждый раз срывался: то отказывался пожать руку заведомому работорговцу, то дерзко отвечал богатому плантатору, то на людях говорил что-нибудь желчное и едкое об этой трижды проклятой системе рабства.

В Америке существовало уже два миллиона негров-невольников, и с каждым днем это число увеличивалось.

Виргиния, Каролина, Георгия с жадностью расхватывали живой товар. Это было черное золото штатов; без рабов плантации были бы обречены на гибель.

Научные деятели разрабатывали вопрос о наилучшем использовании силы раба. Было установлено, что работа негра приносит выгоду только в течение десяти лет, поэтому от невольников, перешедших за определенный возраст, спешили избавиться. Больных и старых негров попросту выгоняли или сбывали за бесценок с плантации, из здоровых торопились выжать все силы. Положение негров ужасало путешественников по Америке.

«Цветные рабочие плантации, — пишет В. Диксон, — в глазах своих владельцев, особенно владелиц, не были людьми, это был не более как рабочий скот, имевший только те права, какие принадлежат лошадям и коровам, — право получать скудное пропитание и помещение за работу. Во многих из этих штатов цветные не смели учиться читать и писать, не могли вступать в брак и быть верными мужем и женой; они не имели власти над собственными детьми, не могли приобретать в собственность ни коров, ни свиней, вообще никаких животных; им не позволялось ни покупать, ни продавать, ни нанимать за себя на работу других, ни носить фамилию. Употребляя выражение главного судьи Тэни, можно сказать, что негры не имеют таких прав, которые белые были бы обязаны уважать; другими словами, они не имеют вовсе никаких прав».