Отправляясь в Россию, я вовсе не собирался бродяжничать. Я намерен был лишь посмотреть Санкт-Петербург и Москву, поработать немного на ферме графа Толстого в Ясной Поляне и затем, после короткого путешествия на юг, вернуться в Берлин. Все это мне удалось исполнить, как и было задумано, но еще я совершил путешествие с бродягами. Вот как это случилось. Не успел я приехать в российскую столицу, как бродяга сам попался мне на глаза. Мой друг встречал меня у поезда, мы вскочили в пролетку, и тут он указал на десятка два оборванных и жалких крестьян, тащившихся мимо нас в сопровождении полицейских.

— Вон идут Goriuns, — воскликнул он, — глядите скорее!

Достаточно было одного взгляда, и я сразу понял, что передо мной русские бродяги.

— Что же полиция будет с ними делать? — спросил я.

— А, у них, видать, нет паспортов и их вышлют обратно в родные деревни.

— И много бродяг в России?

Мой друг рассмеялся.

— Да их тысячи! Едва ли найдется деревня, где их не встретишь. Бродяжничество для России — один из самых насущных вопросов.

Вскоре я убедился, что невозможно было даже приблизиться к церкви, не столкнувшись с их назойливыми приставаниями. Они стояли на ступенях и близ ворот каждого храма, куда я заходил, и просили подаяние, твердя: «Radi Krista». И даже в Ясной Поляне, в пятнадцати милях от ближайшего города и в нескольких минутах ходьбы от дороги, появлялись горюны. Я провел там десять дней и каждое утро приходил по крайней мере один бродяга. Всем им, похоже, было известно учение графа Толстого и они являлись к нему в дом в полной уверенности, что здесь их хотя бы накормят. Всякий день они партиями по десять-двадцать человек проходили по дороге в некотором расстоянии от дома и часто устраивали лагерь на мосту, который я пересекал во время прогулок.

Постоянные встречи с бродягами и рассказы о них, вполне естественно, возбудили мое любопытство; я стал подумывать о путешествии с ними. Я способен был достаточно понятно объясняться по-русски и понимал большую часть того, что говорили мне. Главное, однако, заключалось в следующем — разрешат ли мне, иностранцу, совершить такое путешествие? Однажды я заговорил об этом с графом Толстым; я рассказал ему о своих приключениях в других странах и спросил его совета.

— Почему бы и нет? — по обыкновению радушно и приветливо отвечал он. — Конечно, вам будет трудно понять их наречие, и едва ли вам стоит ожидать, что вас примут за одного из них, но в остальном вы легко справитесь. Увидев ваши документы, полиция сразу поймет, что опасности вы никакой не представляете, а если что-либо случится, вам нужно будет лишь обратиться в Санкт-Петербург. Будь я моложе, и сам ушел бы с бродягами. Теперь я слишком стар. Когда-то я совершил долгое странствие и повидал жизнь, но вы, разумеется, увидите гораздо больше, коли уж направитесь прямиком к бродягам. Если решитесь на такое путешествие, постарайтесь узнать, как они относятся к властям и верят ли в то, что называют своей религией. Было бы очень любопытно потолковать с ними об этом. Может статься, вы сумеете собрать кое-какие полезные сведения — но здесь, в России, напечатать их вам не позволят, — и он улыбнулся.

В конечном итоге я решился на небольшое пробное путешествие, и мне посчастливилось встретить московского студента, который согласился меня сопровождать. В свое время ему поневоле выпало бродяжничать в южных провинциях; желая изучить босяцкое сословие Витебской губернии, он согласился отправиться со мной — при условии, что свои исследования я начну именно там. К счастью, я также догадался привезти с собой костюм бродяги. Он уже служил мне в Англии, Германии и Италии и я трудился в нем на полевых работах в Ясной Поляне. Костюм выглядел чуть получше, чем обычная одежда горюна, но более ветхое тряпье я постеснялся бы надеть. Мой друг, студент, надел заплатанную университетскую форму наподобие тех, что носили все представители его класса в России, и тотчас напомнил мне портреты одетых в лохмотья солдат-юнионистов в тюрьме Либби[14]. В карманах у нас было немного денег, и мы не собирались просить ничего, кроме хлеба и молока, да и еду просить только тогда, когда потребовалось бы доказать, что мы — настоящие бродяги. Мы рассудили, что крестьянам, у которых нам придется просить милостыню, хлеб и молоко нужны куда больше; я рад сообщить, что ни один из нас во время этого путешествия и во время других, которые я проделал в одиночку, не просил ничего, за что не было заплачено.

В числе верительных грамот, взятых нами с собой, имелись наши паспорта, некоторые университетские бумаги и рекомендательное письмо, полученное мною в Санкт-Петербурге у князя Хилкова, министра путей сообщения и связи[15]. Письмо было адресовано директору Сибирской железной дороги, но я носил его при себе в виде удостоверения личности и оно неоднократно выручало меня в затруднительных обстоятельствах, хотя чиновники, которым я показывал письмо, никак не могли взять в толк, как это я, Amerikanski бродяга, располагаю таким всемогущим документом. Боюсь, иногда их одолевало искушение арестовать меня по подозрению в мошенничестве, но ни разу они на это не решились — везение, которое я объясняю своеобразием ситуации. Российская «система», очевидно, не была подготовлена к встрече с таким странным субъектом, и меня отпускали, считая невиданным исключением из правил.

Я бродяжничал три дня с московским студентом в Витебской губернии, между городами Полоцк и Динабург[16], в скучной сельской местности, какие повсюду можно видеть на нашем Западе. Стоял теплый август, и солнце жарило нас с истиннои русской свирепостью. Временами, чтобы избежать солнечного удара, мне приходилось спешно прятаться в тени деревьев. По ночам мы то спали под открытым небом, то устраивались в стогах сена или амбарах. Крестьяне неизменно зазывали нас под гостеприимный кров, как бывает со всеми бродягами, но мы не могли заставить себя разделить постель с кишевшими в избах паразитами. Зимой, с другой стороны, горюн рад возможности прикорнуть на печи, и мы, думаю, последовали бы его примеру, будь погода холодней. Но в те дни скитальцы, что нам встречались, большей частью также спали под открытым небом, и компании нам было не занимать. Во время путешествия мы повстречали более двухсот бродяг; они передвигались партиями и семьями. Они вечно стремились разузнать, откуда я родом (этот вопрос обычно задают сразу после приветствия, «Strassvuitye»), и я всякий раз отвечал им правдиво. «Америка — Америка…» — повторяли эти простые люди. «Америка в какой губернии будет?» — имея в виду российскую провинцию. Мне никак не удавалось им растолковать, что Америка находится вовсе не в России, которой ограничивался их мир, но все же они называли меня «братец издалека» и, должно быть, считали новой разновидностью своего сословия. Меня никогда не посещало чувство, что они принимали меня как своего, — было бы странно, если бы так произошло, но они, во всяком случае, прозвали меня «братцем», а на большее я надеяться не мог. Они постоянно предлагали мне разделить с ними их скудные припасы, и очень скоро мне стало понятно, что встречи с ними едва ли могут грозить опасностью.

В России есть два рода бродяг: их сословие можно разделить на бродяг законных и незаконных. Первые — это так называемые религиозные нищие, их защищает церковь и терпит полиция; вторые — обычные бродяги. Именно в этих последних, с русской точки зрения, заключается все зло бродяжничества. Религиозные побирушки считаются неким привычным церковным классом, о них заботятся чуть ли не так же прилежно, как о священниках. Обычные бродяги, с другой стороны, видятся ненужной обузой, и со времен обращения России в христианство принимались законы и создавались учреждения, которые должны были их перевоспитать или искоренить. Считается, что в одной только европейской России число бродяг превышает девятьсот тысяч, тогда как в Сибири их класс составляет еще большую долю населения.