Данан примерялась в седле так и эдак, взгляд её время от времени останавливался на ладони – той, что теперь отмечена черным рубцом, как если бы царапина зажила не сама, а была наспех прошита черными нитками. Порез, затянувшийся за одну ночь, оказался недлинным, но, как сказал ей Дей днем ранее: «Сколь ни коротка эта царапина, её достаточно, чтобы вся толковая жизнь вытекла наружу».

Помимо командора и новобранцев, крепость Калагорн покидали другие смотрители: рядовые, лейтенанты, и даже констебль Гвортиджерн, или, как его звали в ордене, Гворт Полуэльф. Общим числом – чуть меньше двухсот смотрителей и, если верить Редгару, в лагере короля Драммонда было еще столько же. Вот, собственно, и весь цвет даэрдинских смотрителей, с безысходным смирением признал командор.

Несмотря на совпадение тракта, путь к южному укреплению короля Драммонда был выбран другой, не тот, которым они двигались прежде в Калагорн.

Редгар велел смотрителям делать рывки – проходить за день больше, двигаться быстрее. Зато на ночной отдых не скупился: неполные четыре сотни смотрителей в войне с Парталаном не очень-то переменят исход сражений, их дело – Пагуба, и ради неё стоит быть готовыми. Данан с интересом обнаружила, что когда в отряде больше трех человек, сторожевое охранение дается намного легче – хотя бы тем, что для каждого из бойцов случается не так часто. Новобранцев стабильно выставляли только либо на вечерние часы, либо на предрассветные, но определенно стоило признать, и оставшееся время ночи среди молодых смотрителей мало, кто спал. Кроме, разве что, Борво – бугая, что первым выпил ритуальную кровь, и которому, кажется, было ровно, что исчадия пустоты, что облезлый кот из подворотни.

Особенно туго приходилось Данан: если вдруг её не ломало от спонтанных судорог во всем теле, значит, мучали кошмары об исчадиях пустоты или еще чаще – о Бране Марелле. После отбытия из Калагорна её терзали домыслы, что с ним стало после казематов Цитадели Тайн: выпустили его или сам сбежал? Подвергли правосудию или, что вероятнее, их просто удержали от открытого конфликта – дождались, пока уедет Данан, да и вышвырнули новоявленного зятя августа Таламрин на волю? В самом деле – какие у них, Сеораса и Хагена права удерживать лорда, хоть бы и не пойми какого, в казематах? А если бы даже и удержали, этот выродок наверняка воспользовался бы именем Таламрин, чтобы выкрутиться из передряги. Вероятнее всего, если война с Парталаном, о которой она столько слышала в Цитадели, затянется, король призовет под знамена абсолютно всех боеспособных мужчин и женщин, а, значит, коль Редгар ведет их к королю Драммонду, есть шанс им с Браном встретиться!

От этой чудовищной мысли Данан скрутил рвотный спазм. Она с трудом удержалась, однако перспектива еще хоть раз увидеть клятого изверга холодила внутренности. Поэтому всякий раз, когда Данан все-таки удавалось заснуть в пути, ей снился муж – она не знала, может ли уже звать его бывшим – со всей дружиной, клонившейся над ней… Она просыпалась от собственных криков до хрипоты или оттого, что соседки в шатре пихали и толкали её с руганью. Выслушивая их справедливое недовольство, Данан не оправдывалась: она могла их понять, они её – нет.

В её жизни уже был схожий этап, когда пришлось свыкаться с новой жизнью – в Цитадели. Никто среди магов не был равного ей происхождения, не знал, что значит в страхе перед отцом с самых первых дней выслушивать только: «Нельзя», «Не положено», «Молчи», «Сиятельная леди не может…». Что, интересно, предпримет август Таламрин теперь, когда его сиятельная леди-дочь – смотритель Пустоты? Является ли она теперь неприкосновенной для его хлыста? Вступиться ли за неё Редгар, если они встретятся? А вдруг Марелл обратился к тестю и теперь они объединились, чтобы выследить Данан? Найти и вернуть в руки поганого ублюдка Марелла, дабы отец не утратил согласно договору рудник, а Бран – дворянство?

Данан трясло так, что спальный мешок трясся под ней, даже когда чародейка, разбуженная соседками, сидела. Воображение и наяву рисовало такие кошмары из воспоминаний детства, что голоса смотрительниц были ей попросту неслышны.

«Ха! – усмехалась Данан над собой. – И ты еще говоришь, что ты чародейка едва ли не самого опасного Дома магии? Смех!»

Она корила себя подобным образом почти все время в пути, когда не отбивалась от мучительных сновидений и не отвлекалась на разговоры с Диармайдом.

Иногда её, кстати, настигала мысль, что, возможно, некоторые смотрительницы взъелись на неё особенно сильно не потому, что её кошмары не дают спать и им тоже, а потому, что Дей участлив к её судьбе. На него явно имели виды, по меньшей мере, три девушки, но объяснять им, что она не входит в число почитательниц лейтенанта-балагура Данан не собиралась: чем больше она будет утверждать, что он ей не нужен, тем больше они будут её донимать. В Цитадели Тайн с Клейвом было так же.

В моменты самоуничижения чародейка всерьез завидовала выходцам из школы магии стихий: вот создал ты пожар – и сам в нем сгорел при желании. И не снятся тебе ни кошмары с исчадиями, ни Бран Марелл, ни злобный отец-август… А ей с её властью усыпить любого человека никогда не удалось бы заколдовать саму себя.

Коль так, определила чародейка в одно из ночных соседских нравоучений, стоит держаться к Диармайду ближе и чаще – в его обществе было определенно проще отвлечься и женщины ордена вели себя тише.

В целом, каждый из новобранцев был так или иначе закреплен за одним из лейтенантов. Не только последние шестеро, но и другие неопытные или малоопытные смотрители, примкнувшие к ордену недавно, держались старших товарищей, а те терлись около лейтенантов, коих Данан, прислушиваясь к болтовне еще в Калагорне, насчитала восемь. Конечное деление на отряды осталось ей неясным, да она не очень-то и стремилась разбираться в тонкостях смотрительской жизни. По крайней мере, пока не обвыкнется.

Пребывание среди смотрителей пока казалось иллюзорным, будто происходило не с ней. Чужие люди, которых теперь стоило считать братьями и сестрами – Святая Митриас! Данан чувствовала весь путь, как сковывало горло и как леденели внутренности: если бы ей сейчас, вот именно сейчас, в её двадцать один, оказаться в Цитадели Тайн, смогла бы она там прижиться? Ладить с наставниками, примиряться с соседками по комнатам, сдружиться с Клейвом? Такие вопросы вызывали только усмешку: куда там. Женщин-подруг у неё и в девичестве-то не было, явно и теперь не найдется, а уж насчет мужчин…

Дей, осознав, что Данан, похоже, ищет его общества часто держался неподалеку, старался скакать рядом, составлял компанию на биваках, одним своим видом отгоняя недовольных смотрительниц. Его доброжелательность, несколько отличная от ситуации других «братьев и сестер» по ордену, на вкус Данан объяснялась одним-единственным фактором: она была Таламрин. Если Данан не обманывали чутье и зрение, это обстоятельство с самого начала вызывало у Дея помесь интереса, любопытства и предельной настороженности. Большую часть времени Диармайд выглядел дурак дураком, поэтому его спонтанные серьезные или придирчивые взгляды заставляли Данан чувствовать себя неловко. Чародейка не спрашивала, но чуяла: Дей и сам если уж и не боковой член какой-то из семей Королевского Секвента, то точно отпрыск стратия. Образ мыслей и, главное, его всегда начищенный посеребренный щит (правда, без герба) говорили за себя.

Спасительные «чары» Диармайда, как быстро обнаружила Данан, не исчерпывались одним лишь только отвлечением от кошмаров. Потому что, как выяснилось, когда её не клонило в тяжелый лихорадочный сон, все её мысли сводились к размышлениям о командоре.

Редгар, неизменно возглавляющий колонну всадников, самоустранился от тесного общения с подчиненными. Исключение составляли Гворт, реже Дей и еще парочка лейтенантов. На Данан он более не обращал внимания, а это значило, что каждый раз, когда появлялась возможность, чародейка бессовестно пялилась командору в спину, стараясь разгадать, что же значил тот его взгляд в лазарете, тот жест и прикосновение. Что-то в духе: «Прости, что подозревал тебя в запретной магии?» или «Прости, что стал свидетелем такой твоей боли»? Данан в душе молилась, что правильным был второй вариант. Тогда был бы шанс, что однажды Редгар перестанет метаться между жалостью и презрением и почувствует хоть что-то другое.