Не могу отказать себе в удовольствии процитировать Александра Самойловича Ахиезера. Вот как он, скажем, описывал тоталитарный кошмар при ранних большевиках: «Сложилась особая этика беспрекословного подчинения указаниям партии и самоотверженной работы чуть ли не 24 часа в сутки во имя общего блага. …Крепостничество охватило все общество»[28]. Невозможно понять подобные утверждения иначе, как в том смысле, что пусть хоть голод вокруг, хоть бандитская пальба из каждой подворотни, а свободные, раскрепощенные люди на распоряжения начальства просто чихают, и ради постылого общего блага вообще ничего не делают, либо, если и шевельнут пальчиком, так не долее получаса в сутки; остальное время — только на себя, любимого. А, главное — СВОБОДНОГО.

И ведь это даже не беллетристика. Большая наука! Но тем не менее, как говорится, Фрейд не дремлет.

Что уж говорить о художественной литературе!

Разумеется, не ею эти настроения были порождены. Но литература могуче способствовала их оправданию и расширенному воспроизводству, массовому укоренению, дальнейшей традиционализации. Из того, чего принято было стыдиться, она сделала их тем, чем надлежит гордиться. Словно старую, проверенную удавку она вытянула их из прошлого и с плотоядным хеканьем накинула на будущее.

Специфическая история России воспитала национальный характер, в котором одной из основных, опорных ценностей является спасение той или иной окраины от очередного вторжения. Русскому по культуре человеку, похоже, просто не для чего быть верным, смелым, честным, инициативным, бескорыстным, самоотверженным, трудолюбивым — кроме как чтобы оказаться в состоянии, когда это окажется необходимо, сокрушить очередного захватчика. Без надежды быть в силах совершить этот подвиг, без этой несущей конструкции наша традиционная система ценностей просто рассыпается, как карточный домик. Оказывается дезавуированной, лишенной смысла (не зря сейчас тут и там все стонут от утраты смыслов).

Потому я и ношусь с как бы наивной и прекраснодушной идеей державы-спасателя. Я отнюдь не навязываю именно ее; я расцениваю ее лишь в качестве демонстрационного примера: вот каким условиям должен удовлетворять наш гипотетический интегратор, если он вообще еще возможен.

В этой идее отсутствует или хотя бы сведена до минимума военная составляющая. Но при этом идея эта более или менее изоморфна старому идеалу, укоренявшемуся веками и пропитавшему культуру. Реформаторы раз за разом пытаются соблазнить нас мотивациями, которые на нас не действуют. Чтобы подвигнуть нас к общеполезной активности, они все норовят накинуть веревочки стимулов, за которые нас надо дергать, на тот ли, иной ли выросший на иных культурах рычажок — а на нас они не накидываются, соскальзывают наземь, потому что у нас там нет рычажка, там гладкий, отполированный многовековым трением бок, а рычажок наш в другом месте. Надо сначала найти его, покопаться в собственной культуре, понять себя. А потом уж теребить: работай! шевелись! имей совесть!

Попробуем теперь представить себе общество, где настолько престижны стали взаимопомощь и принесение добра ближним своим, что эта сфера сделалась одним из основных полей самоутвердительного соревнования.

Общество, где хлебом людей не корми — дай выручить кого-нибудь хоть жетоном на метро, хоть ласковым словом в толкучке, хоть представлением на Государственную премию. Потому что самому приятно, и потому что друзья за это уважают.

Попробуем представить себе общество, где в круговерти взаимного пестования и честной, ненавязчивой защиты друг друга благодаря высочайшему развитию информационных технологий невозможными оказываются фальшь, лицемерие, насилие, формализация, столь свойственные всем коллективам, которые в прошлом по чисто религиозным соображениям брались за аналогичные задачи — например, в средневековых монашеских орденах.

Во всепроникающей сети под самыми подлинными именами всяк может секунда в секунду послать на весь мир сигнал: притворство! «Сегодня в Вилючинске, близ детского сада „Журавушка“ толстый лысый мужик в шляпе (фото с мобильника прилагается) угостил ребенка под видом конфеты пустым фантиком. Суке — бойкот! Застукал Павел Дарузес, сфоткала Аня Загоруйко, адреса такие-то». Опознать мужика по фото и криво сидящей на лысине шляпе не составляет труда. И вот уже после тщательного разбирательства некогда почтенному сотруднику в мэрии говорят: знаете, Пал Евгеньич, отныне с вами работать никто не будет и руки вам никто не подаст; а моряки с базы подлодок, люди чести, поклялись вам, извините, последние волосы повыдергать…

И бежит Пал Евгеньич в Омск, сменивши шляпу на сомбреро шире лысины, чтобы стать понезаметней; но и там блоггеры, давно забывшие бессмысленные обмены руганью — ведь появилось настоящее дело! — уже знают его в лицо и на второй же день на улицах начинают пальцами показывать: а, вот идет старый придурок, который на Камчатке ребенка обидел!

Всякий обман, всякое использование в своих собственных целях ближнего своего под предлогом причинения ему того или иного не нужного добра — в объективе. Всякое принесение блага ближнему силком, всякое напыщенное благодетельствование лишь по форме, лишь на словах, когда ближний и вовсе ему не рад — под прицелом. Всякая казенная филантропия, совершающаяся лишь в добросовестно оформленной отчетности — тут же всплывает наружу, тут же становится достоянием всех и позорит неумелого честолюбца навеки.

Попробуем, а?

А если не получится, вспомним слова того, кто уже много лет назад пролетел над гнездом кукушки: я хоть попытался.

Я не льщу себя надеждой, что уважаемые читатели сколько-либо постоянно читают мою прозу или публицистику. Поэтому им придется поверить мне на слово: формулировки наподобие «Культура есть совокупность действенных методик переплавки животных желаний в человеческие» или «Человек, переставший быть человеком, становится гораздо хуже любого животного» стали проблескивать у меня в различных текстах еще во второй половине 90-х годов.

Трудно передать, какую радость испытываешь, вдруг обнаружив, что твоим интуитивным догадкам или чисто художественным откровениям серьезная наука уже подбирает или даже давно подобрала доказательства.

Не так давно я открыл для себя книги Конрада Лоренца — сначала «Агрессию», потом остальные. Не буду подробно останавливаться на личности автора и на его трудах — крупнейший этолог, лауреат Нобелевской премии, великий добряк и блестящий стилист. И так далее.

А вкратце вот что я уже лет пятнадцать все сильнее сам подозревал и что у Лоренца на данный момент вычитал.

И впрямь практически все первичные, самые главные запреты и требования основанных на табу этических систем, да и этических религий направлены не против животного в человеке, а за него. Они защищают выработанные еще в дочеловеческую эпоху и ставшие инстинктивными ритуалы подавления и переориентации внутривидовой агрессии.

Дело в том, что с возникновением разума впервые в истории развития живой материи эти ритуалы начали не изменяться или вытесняться в процессе естественного отбора иными, более отвечающими потребностям выживания вида. Они начали размываться и дезавуироваться в процессе осознания человеком своей индивидуальности и предельной, безоговорочной ценности каждого сам для себя. Защите посредством табуирования альтернатив подвергались прежде всего выработанные еще на стадии филогенеза и в той или иной степени унаследованные человеком протоморальные модели поведения. Животные не столь эгоистичны, как даже самый ранний человек; вернее, эгоизм их не подкреплен интеллектом, рациональностью, холодным расчетом, способным подавить первичные побуждения инстинкта. Недаром Талейран паясничал: «Бойтесь первых движений души — они наиболее благородны».