Тори поднялся, поморщившись, когда скрипнули стальные соединения, стягивающую кожу на узкой груди, сложил руки, поднял черноволосую голову.

Больно? Арин, знаешь, кому больнее всего в этом мире? Не вам, тем, кто несет только свою боль, а мне, богу, потому что я чувствую боль за всех. Когда я сюда пришел, я думал, что выполню свою роль хотя бы для кучки отверженных, и…

Посмотри, во что я их превратил! — вдруг выкрикнул он, и поползла тонкая струйка крови из-под тусклой стальной клепки, — что я с ними сделал? Ты это видел? Ты видел, как я их изуродовал? Я не хотел, Арин! Я не хотел! И я не могу ничего сделать теперь! Я стал богом ада! Я просто извращенная фантазия всех мировоззрений, я липкий ком их отвратительной идеологии, я и упырь, и инкуб, и проклятье, и тварь!

Арин отставил бутылку, слез со стола, спокойно глядя во вспыхнувшие безумием потемневшие фиалковые глаза, прикрытые разметавшейся солнечно-желтой челкой.

Тори тоже встал — гибкая, стройная фигурка, обнаженный торс укрыт легкой паутинкой крови, струящейся из-под спаек.

Я искалечил их всех, — глухо продолжил он, — Они все хотели помощи бога, а я их покалечил. А ты? Зачем ты приходишь сюда? Хочешь жрать меня? Тоже, как и все?

Жрать и травиться? Да нет… Тебя не отравишь. Ты умеешь меня жрать, и поэтому до сих пор цел. Ведь ты за этим ходишь? Знаешь, что я не могу отказать, поэтому приходишь. Ненавижу тебя, ты худший из них всех. Им я отдавал себя добровольно, а ты берешь меня, когда тебе захочется. Но они все отравлены, а ты нет.

Ненавижу! Я тебе это отдавать не собирался!

Пока он говорил, Арин осторожно, медленными шагами подходил ближе и, наконец, затаив дыхание, коснулся прохладных твердых плеч, прижал Тори к себе, ладонью коснувшись затылка.

Я не за этим прихожу, — сказал он, сам не зная толком, о чем говорит, но зная по опыту, что лучше что-нибудь ответить.

А зачем? Зачем еще люди ходят к богу? Только требовать свое. Только требовать, не отдавая ничего взамен и даже не знают, как мне больно…

Я знаю, что тебе больно, — уже искренне ответил Арин, стирая ладонью теплые струйки крови с его тела, хрупкого, изуродованного незаживающей раной, — я знаю.

Этого мало, — сказал Тори, касаясь губами его шеи, прикрыв глаза, — я заслуживаю чего-нибудь взамен.

Арин наклонил голову, тронул губами влажные губы, отстранился.

Мне пора.

Тори отшатнулся, словно от удара, схватился руками за плечи Арина, потянулся вверх, ища его губы, весь превратившись в теплое, мучительное ожидание, потянул тугую молнию куртки, скользнул пальцами по гладкому латексу футболки, прижался, и Арин услышал быстрое, как у испуганной птицы, лихорадочное сердцебиение.

Нет, Тори, — прикусив губу, сказал он, отводя его руки, — мы уже говорили об этом.

Просто брать, да? — с ненавистью прошептал Тори, — просто пользоваться? За что ты так со мной? За что?

Я не могу, — в отчаянии проговорил Арин, — ты же не в себе, я не придурок и не сволочь, я не могу, ты не понимаешь, что творишь.

Тори вернулся на кровать, лег, сжавшись в комок, отвернувшись к стене.

Уходи, — бесцветным голосом произнес он, — ты получил свое от бога сегодня. Тебе хватит. Оставь меня.

Арин помедлил, борясь с желанием лечь рядом с ним, укрыть его своей курткой, прижаться и сказать все, что преследовало его неотступно долгие годы, то, что гнало его в эти подземелья, сказать и поцеловать по-настоящему — не так, как целовал обычно, не разжимая губ, а раздвинуть языком теплые розоватые губы, перевернуть его, осторожно, не касаясь металлических спаек, провести ладонью по его бокам…

Провести рукой по шелковистым, легким черным волосам, отвести с бледного лба длинную ярко-желтую челку, посмотреть в успокоившиеся под лаской фиалковые глаза. И сказать простые слова.

Тори, — позвал Арин.

Уходи. Ты не понимаешь, как мне больно, — ты не можешь этого понять.

Тори, я все понимаю. Я не должен этого делать. Ты просто не знаешь, о чем просишь, ты же живешь в своем мире, это… Я не могу этого сделать.

Тори внезапно рассмеялся:

Потому, что я сумасшедший? Брезгливость?

Арин не выдержал:

Пошел ты, — резко сказал он и двинулся к двери, на ходу застегивая куртку.

На обратном пути, в тоннеле, ведущем к лестнице, он споткнулся о труп девушки в знакомом коротком пальто, остановился, сжал пальцами виски, мотнул головой, пряча выступившие слезы, поднял голову и долго стоял неподвижно.

А когда опустил голову, то вновь пошел вперед, глядя прямо перед собой сухими блестящими глазами.

Встретившийся ему на пути человек в мешковатом рваном свитере, испуганно отшатнулся в сторону, увидев во тьме горящие ненавистью, темные, глубокие провалы на побледневшем красивом лице.

Скай уже начал засыпать под ровное бормотание рации-перехватчика, исправно передающей обычные полицейские разговоры: пароли, координаты, отчеты о пойманных бездействующих — как отрывисто грянувшая в динамик фраза заставила его открыть глаза и потянуться к ключу зажигания.

Сопротивление при аресте! Стрелять на поражение! Пятая Банковская! Особые приметы…

Приметы Скай даже не стал слушать, он прекрасно знал, кто мог оказать сопротивление при аресте, и теперь был озадачен только одной мыслью — застать Арина в живых. Пятая Банковская… Слева пересечение с дорогой, ведущей к разрушенным кварталам, туда и надо ехать, парню там будет легче скрыться, это его единственный выход.

Машину мотнуло на повороте, и свет фар выхватил из темноты черные силуэты — один повыше, с вытянутыми, держащими оружие руками и второй, пониже, запечатленный в стремительном движении — умелый, уверенный подкат; опершись ладонью на асфальт, Арин вытянулся всем телом и точно, почти не целясь, ударил ногой по голени полицейского.

Скаю даже послышалось, что он слышит хруст сломанной кости. Твою мать… Кто же его научил… Он ударил по тормозам, успев заметить, как ринулись черные тени к оказавшемуся в кругу прожекторов подростку, распахнул дверь, услышав одновременно пронзительный скрежет рвущегося металла зацепившегося за стену крыла.

Арин тоже это услышал, отвел глаза от нацеленных на него зрачков пистолетов, глянул непонимающе в серые, спокойные глаза, потом дрогнули в улыбке его губы, выбеленные электрическим светом, и он выразительно ударил одной рукой по другой, согнув ее в локте, развернулся и стремительно выскользнул за пределы круга прожекторов. Вслед ему рванулся град выстрелов, короткими перебежками ринулись вслед затянутые в камуфляж полицейские.

Хер вам, — в бешенстве пробормотал Скай, двинув машину вперед, в моментально смешавшиеся людские ряды, не заботясь больше ни о чем, — это мой пацан. Мой, уроды… Пусть и мудак последний, но мой!

Он вывернул руль, кинув серебристый автомобиль наперерез Арину, дернулся, поняв, что расцветшая возле дверцы металлическая роза — след от пули, но знал, что отступать поздно, увидел вновь прямо перед собой горящие бешенством карие глаза, и вдруг скрыла их брызнувшая на стекло, густая алая пелена.

Есть! — взвыла рация-перехватчик.

Скай выдернул из держателя за сиденьями автомат, выскочил из машины и, не глядя, полоснул длинной очередью куда-то назад, в то же время подхватывая одной рукой залитое кровью, безвольное тело.

Мне терять нечего, ребята… Уж простите.

Пятнадцать минут спустя Скай, наконец-то справившись с неконтролируемой злобой, выкинув окурок пятой по счету сигареты, определил по бортовому компьютеру, в какую сторону рванулась ошалевшая от такого сопротивления полиция, заменив обычных патрульных на элитных бойцов, все-таки повернул голову и взглянул на Арина.

Хреновая рана, болезненная — пуля угодила как раз под ключицу, разворотив мышцы.

Одежда, сидения, пол, приборная панель — все залито кровью, но парень не теряет сознания, сжимает зубы, искажено страданием бледное лицо, почернели губы, в глазах тяжелое, глубокое осознание близкой смерти.