— О боже! — отвечала моя мать.

— Одни волнения, госпожа Хольден. А ведь мне уже немало лет.

— Бог поможет, — говорила моя мать. — Садитесь, пожалуйста, на террасе, там тень. И выпейте бокал лимонада.

— Спасибо, не надо…

— Он холодный как лед, я его сделала из настоящих лимонов, господин Кольшайт! Да, конечно, вы выпьете бокальчик. Роберт, дорогой, сбегай принеси кружку для господина Кольшайта!

— Сейчас принесу, мама!

— Так расскажите, господин Кольшайт, что произошло после того, как на вас бросился мужчина с кулаками?

— Да как обычно, знаете ли, все как всегда. Полиция, крики, и они его увели, и его жена, бедняжка, проклинала меня и кричала мне вслед, чтобы я умер от рака легких, но не так быстро! Как вы на это смотрите, госпожа Хольден? Я же во всем этом не виноват! Меня направляет финансовое ведомство, мне говорят: «Иди и забери что-нибудь под залог». А люди думают, что мне это доставляет удовольствие!

— А мне бы это понравилось, — сказал тогда я. — Мама, когда я вырасту, я стану судебным исполнителем. Это увлекательная профессия.

— Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Не встревай, когда разговаривают взрослые! Принеси лучше кружку из подвала.

Я мчался в подвал и возвращался с полной кружкой лимонада, а господин Кольшайт жадно пил и говорил:

— Я благодарю вас, но не за этот лимонад, госпожа Хольден, а за вашу доброту. У вас доброе сердце. Ну, а теперь, за работу.

После этого он, тяжело вздыхая, наклеивал гербовую марку на единственный ценный предмет мебели, которым мы все еще владели, — на большой шкаф времен королевы Марии Терезии. И при этом говорил:

— Раз уже мне приходится это делать, то я дам вам добрый совет: время от времени платите несколько марок. Самую маленькую сумму. В этом случае мы никогда не заберем у вас этот шкаф!

— Это хороший совет, — ответила моя мать.

На прощание господин Кольшайт поцеловал ей руку:

— Все образуется!

— Будем надеяться, — отвечала мать.

На улице пожилой человек обернулся и помахал нам рукой, а мы помахали ему в ответ, и моя мать сказала:

— Посмотри, у него рваные носки. Наверняка у него у самого есть долги.

— Если у судебного исполнителя есть долги и он не может их оплатить, он должен у самого себя брать вещи в залог, мама? — спросил я тогда.

Сегодня, спустя много лет, я вспоминаю это, держа в одной руке бокал с лимонадом и положив другую на свой пиджак, на то место, где лежали тридцать тысяч марок.

Тридцать тысяч марок, о боже!

Я допил лимонад и прошел в расположенный рядом цветочный магазин. Здесь я заказал тридцать красных роз.

— Прошу вас немедленно доставить этот букет госпоже Нине Бруммер. Она пациентка больницы Святой Марии.

— Может быть, вы напишите несколько слов, уважаемый?

— Нет.

— А что нам ответить на вопрос, от кого эти цветы?

— Ничего. Просто доставьте цветы, — сказал я.

Нина. Теперь я снова мог думать о ней, теперь я опять был в безопасности. Это не имеет ничего общего с любовью, решил я, направляясь к своей машине. Любой, оказавшийся вчера на моем месте, думал бы только о себе.

Или все-таки нет?

Я сел на горячее кожаное сиденье и стронул машину с места. Я все время думал о Нине. Мне вдруг стало грустно, хотя только что я был полон радости.

Нина. Нет, по всей вероятности, это все-таки была не любовь. Во всяком случае, не такая любовь. Если бы это была любовь, то я думал бы о ней и вчера, сначала о ней. Наверное, мне хотелось всего лишь переспать с ней.

Но тогда почему я испытывал такое чувство вины? Почему мне стало вдруг грустно, когда я подумал о Нине? Почему мне все не было безразлично и я не попытался овладеть ею?

Ах, Нина!

Надо постараться забыть поездку в Брауншвейг. Мне ни в коем случае не хотелось рассказывать о ней Нине. Если бы она все это узнала, то наверняка стала бы меня бояться. А мне хотелось, чтобы она мне доверяла. Разве это не любовь, когда хочешь, чтобы тебе доверял другой человек?

Когда я притормозил на красный свет светофора, к машине подошел уличный продавец газет. Я дал ему два гроша, взял газету и увидел крупный заголовок.

БРУММЕР ЗАЯВЛЯЕТ:

Я абсолютно не виновен!

Я уставился на буквы и подумал о Нине и обо всем, что произошло, и у меня опять появилось небольшое головокружение.

Сзади загудели клаксоны машин. Светофор переключился на зеленый. Я поехал дальше, размышляя, догадается ли Нина, от кого эти розы, и вдруг мне показалось, что я вдыхаю запах ее духов, да именно ее духов, и очень отчетливо.

Наверное, это все-таки была любовь.

Входя в вестибюль виллы, я услышал глухой звук своих шагов. Кто-то прикрыл окна и шторы в комнатах, поэтому в доме было темно и прохладно, пахло мастикой. На столе перед камином лежало много писем.

— Мила?

Ответа не последовало. Послышался тихий визг собаки. Чуть прикрытая дверь в комнату Милы распахнулась, и в холл вышел старый боксер. Полуслепая и беспомощная собака опять наткнулась на плиту, грустно взвизгнула и стала тереться своим бесформенным телом о мои ноги.

— Входите, господин Хольден! — услышал я голос Милы. — Я ненадолго прилегла.

Я еще ни разу не был у нее в комнате. Это было маленькое помещеньице, с одним окном, выходившим в парк. Перед ним стояло кресло-качалка. На столе я увидел фотографии Нины, большие и маленькие, не менее дюжины. Нина — еще маленькая девочка с бантом в волосах, Нина — подросток, Нина — молодая женщина на лошади.

Старая кухарка лежала на железной кровати, над ней висела картина с Мадонной. Увидев Милу, я испугался. Ее лицо было серым и блестело.

Губы посинели, руки были прижаты к груди. Она была в черном платье, старомодных ботинках на шнурках и белом переднике. Ее чепец съехал в сторону.

— Господи, Мила, что случилось?!

— Ничего, господин Хольден, не волнуйтесь, сейчас все пройдет. Это опять моя щитовидка. Такое у меня бывает.

— Вам нужен врач!

— Зачем? Я уже приняла капли. Еще часок — и я буду в полном порядке. Это все потому, что я сильно разволновалась.

— Из-за чего?

— Все уехали, господин Хольден! Слуга, горничные, садовник — все сразу уехали! Я осталась в доме одна!

Собака стала повизгивать.

— И естественно, старая Пуппеле.

— Что значит — уехали? Куда уехали?

— Просто уехали. Собрали свои вещи и исчезли. Это садовник их подговорил. Об этом уже говорят все посыльные в нашем районе. О том, что в этом доме нельзя оставаться, раз хозяина посадили. — Она с трудом проглотила слюну, пот стекал со лба на старческое лицо. — Что это значит, господин Хольден? Я им даже пригрозила, что мы подадим на них в суд, если они уйдут с рабочего места до конца срока договора найма, но они только рассмеялись… Им все равно, подадим мы на них в суд или нет! Им за это ничего не будет, потому что нашего господина обвиняют в том, что он спекулянт, причем очень крупный. Вот от этого у меня и случился приступ. Но я чувствую, что мне уже лучше.

Я сел в кресло-качалку и посмотрел на фотографии. Старая кухарка не отрывала от меня напряженного взгляда:

— Но вы-то ведь не уйдете, господин Хольден?

— Нет, — ответил я.

— Я так и знала — вы останетесь верны нашему господину.

— Да, — ответил я. И продолжал рассматривать фотографии.

— Завтра приедет моя Нинель. Я буду вкусно готовить для нас троих. Здесь станет уютнее. И пока нашего господина оправдают, мы наймем приходящую работницу. Это все, что нам сейчас нужно, правда, ли Пуппеле?

Старый боксер лишь повизгивал.

— Вы рады, что наша госпожа возвращается домой, господин Хольден?

Я кивнул и посмотрел в сад, так как больше не мог видеть эти фотографии. Со старого дерева упало спелое желтое яблоко. Я видел, как оно падает и катится вниз по направлению к блестевшему на солнце озеру.