После мартовского концерта Шопена (в 1830 году) в статье «Правительственных ведомостей» подчеркивалась роль этого учителя; Шопен пишет: «Но выше в той же самой статье отмечается, что, попади я в руки какого-нибудь педанта или россиниста (выражение сие глупо), не был бы я тем, чем (будто бы) я есть. Хотя я ничем и не являюсь, все же справедливо, что, если бы я не учился у Эльснера, который способен был убеждать меня словами, наверняка бы умел я еще меньше, чем сегодня умею».

Итак, Эльснер не был ни педантом, ни «россинистом», он умел Шопена «убеждать словами» — в этом его величайшая заслуга.

Если обратиться к творчеству Шопена, то бросается в глаза, что между композитором и профессором была какая-то тайна, на которую до сих пор почти не обращали внимания. Я имею тут в виду «Фортепьянную сонату до минор, опус 4» Шопена, посвященную, как известно, Эльснеру.

Когда речь заходит об этой сонате, почти всех исследователей Шопена охватывает что-то вроде смущения, ее называют произведением юношеским, ученическим и торопятся перейти к анализу других сочинений Фридерика, относящихся к тому же периоду его творчества. И только недавно Хоминский в своей работе о сонатах Шопена попытался защитить этого первенца, но и он, на мой взгляд, не добрался до существа дела.

Всегда говорят об однородности творчества Шопена; все произведения его — от первого и до последнего — должны собою представлять как будто бы монолит. Словно и нет в его творчестве отдельных этапов. Однако, может, «этапы» эти все таки удастся определить, проследить развитие от одного к другому. Я хотел бы тут подчеркнуть, что, как мне кажется, существовало как бы второе, подпочвенное течение в творчестве Шопена, другая манера, совершенно отличная от тон в которой он писал и которая известна нам во всех подробностях. Мы слышали лишь первый и последний всплески этой подземной, суровой и холодной реки: первую фортепьянную сонату и последнюю сонату для виолончели. Они тесно друг с другом связаны. Дивное эхо порою выдает нам существование этого скрытого, другого течения в творчестве маэстро Фридерика: Ноктюрн соль минор, Прелюдия ля минор или же, например, некоторые партии Баркаролы. Об этой «Прелюдии ля минор» Клечинский[58] сказал: «Не играть, ибо чуднá». Таково же отношение и к «Сонате до минор» — ее не исполняют, почитая чуднóй.

Разумеется, соната эта — эксперимент, выходящий далеко за пределы музыкальной манеры Шопена. Даже внешне она совсем «не шопеновская». Тем более ее звучание. В своей книжечке о Кароле Шимановском я вспоминаю о давнишнем разговоре с Каролем, когда мой гениальный кузен, ведя речь о «Вариациях на темы Диабелли» Бетховена, заметил: «Знаешь, дорогой, это не красиво, но тут столько музыки». С определенными оговорками выражение это применимо и к «Сонате до минор» Шопена, может только, если его немножко перефразировать: «Там столько музыкального эксперимента». Нельзя же пренебречь этой сонатой, ведь она имела и должна была иметь какое-то значение для Шопена. Должна же была иметь какое-то значение хроматика этой сонаты, прямо восходящая к вагнеровской хроматике, не зря же Шопен использовал в «Ларжетто» размер в пять четвертей, и это тогда, в 1828 году! Имеет же какое-нибудь значение по-бетховенски драматичный финал. Возможно, эксперимент и не удался, но это необыкновенно смелый, чрезвычайно интересный и весьма эффектный эксперимент восемнадцатилетнего юноши. Шопен не пошел по этому пути. Он задушил в себе едва родившегося исследователя-экспериментатора, интеллектуалиста в угоду своей эмоциональности. Любопытно, был ли в этой борьбе Эльснер сторонником экспериментальной, прозрачной, как горный ручей, музыки? Поощрял ли он этот эксперимент? Соната посвящена Эльснеру, а стало быть, он наверняка одобрял ее. Тайна «Сонаты до минор» навсегда останется тайной учителя и ученика. Это еще одна нить, которая их связывала.

Этот музыкальный эксперимент, заслуживающий большего внимания, эта соната, полная тристановских чувств, покажется нам фактом еще более значительным, если мы обратимся к обстановке, в которой она создавалась. Варшава очень много музицирует, и Шопен принимает участие то как исполнитель, то как аккомпаниатор, то просто как слушатель почти во всех музыкальных вечерах. Вечера эти происходят исключительно в буржуазных домах. Большую роль в этом варшавском музыкальном мире играют русские чиновники, которые отличались характерной для их страны любовью к музыке. Мы читаем о вечерах у Филипенса, генерала из свиты Константина, генерал Дьяков обладатель лучшего в Варшаве фортепьяно, которое он одалживает Шопену на его второй осенний концерт в 1830 году; адъютант великого князя, Грессер, поет дуэты с профессиональными певцами. У некоего Кесслера по пятницам — музыкальные собрания, «квартеты». «Сюда приходят все и играют, — пишет Шопен, — нет ничего [здесь] написанного заранее: только то, что в компании родится, то и играют».

Хорошо работает и опера под руководством «россиниста» Курпинского (это на него намекал автор статьи о концерте Шопена, напечатанной в «Правительственных ведомостях»). В Варшаве было несколько хороших пианистов, было несколько и других инструменталистов. Удивительно, однако, чтó играли на этих вечерах, чтó пели в опере! Шопен перечисляет произведения, игравшиеся на вечерах у Кесслера, которые давно уже канули в Лету: «Концерт до-диез минор» Риса, «Трио ми мажор» Гуммеля, Квартет прусского князя Фердинанда, о котором тогда говорили, что это сочинение Душека. На вечера приходят и какие-то шуты: «У Циммермана, что играет на флейте, какой-то до чрезвычайности смешной голос, чего он достигает с помощью губ и руки. Не то кошачий, не то телячий, что-то в этом роде. У Новаковского тоже голос оригинальный, похожий на маленькую детскую фальшивую дудочку, что получается, когда он как-то очень плотно губы сжимает. Филип, воспользовавшись этим, написал большой дуэт для Циммермана и Новаковского с хором; это величайшая глупость, хотя и хорошо сделанная, но так смешно, что закончить не было сил».

Даже когда приезжают большие артисты, они не привозят хорошей музыки. Панна Зонтаг, которая так покорила Шопена своей индивидуальностью и голосом, поет на концерте арию Меркаданти, вариации Роде и, наконец, арии Россини. И это была еще из ряда вон выходящая программа!

Вёрлитцер, пианист Его Величества Императора Прусского, как звучит его титул, своим лучшим, коронным номером почитает вариации Мошелеса на тему «Марша Александра» (по всей вероятности, на тему известного Parisereinzugsmarsch, марша, игравшегося при вступлении союзных войск в Париж в 1815 году).

О том, что сегодня называют классической музыкой, — а для Шопена, собственно говоря, было музыкой современной — нет и речи. Ни о Моцарте, ни о Гайдне[59], ни тем более о Шуберте ни слуху ни духу. В моду входит Вебер. Поэтому-то, когда на одном из вечеров у Кесслера сыграли Бетховена, Шопен никак не может успокоится: «Наконец Трио Бетховена (давно я не слышал ничего столь великого — Бетховен издевается здесь над всем светом)». И дальше в том же самом письме: «Хотя это [дуэт для Циммермана и Новаковского] и было после «Трио» Бетховена, однако же не смогло затмить того огромного впечатления, которое произвело на меня [Трио]…»

Даже программы концертов самого Шопена поражают своей пестротой. Правда, так было повсеместно принято, и подобные нелепости мы увидим еще в Париже. К примеру, один из мартовских концертов в 1830 году состоял из таких произведений: сначалa давали симфонию Новаковского («par complaisance»[60], — добавляет Шопен в скобках); затем Шопен играл первое аллегро из «Концерта фа минор», после этого какой-то Белявский исполнит Вариации наскрипке Берио, и только потом пришла очередь второй и третьей частей «Концерта», после антракта Шопен сыграл «Рондо a la краковяк», а певичка пани Майерова исполнила арию из оперы Соливы «Елена и Мальвина», а в заключение Шопен импровизировал на фортепьяно! Можно ли вообразить себе бóльшую мешанину? И чем же тут мог показаться прекрасный Концерт фа минор — эта жемчужина, оправленная в сусальную рамку да вдобавок еще и расколотая на две части?