— А именно?

Тогда Винсенти достал свою чековую книжку, выписал чек на 64 тысячи 800 фунтов стерлингов, аккуратно сложил и осторожно положил его на стол на зеро.

— Возьмите мой чек, будьте любезны или — мы вращаем колесо. Но на таком условии: поскольку клуб не может выплатить такие деньги, в случае вашего выигрыша вы принимаете мою долю собственности в качестве оплаты.

Любой нормальный, трезвый человек в здравом уме на месте Гаррисона должен был отступить и забрать свой выигрыш. Всё было против него, а именно: невероятно низкая вероятность выпадения зеро и тот факт, что он может лишиться куда более реальных денег. И в то же время Винсенти выигрывал неизмеримо больше. Ведь несмотря на то, что все шансы были на его стороне, он всё ещё демонстрировал, что он действительно игрок — что он сам был готов рискнуть всем на этом вращении колеса и что Гаррисон противостоял человеку, равному по воодушевлению, смелости и решимости. Но ещё более важным на сегодняшний день для Карло Винсенти было то, что смех уже не раздавался среди клиентов, столпившихся у стола, не было хихиканья и перешёптывания. Вместо этого все, как один, с напряжённым возбуждением, затаив дыхание, ждали результата. Попросту говоря, это было теперь противостояние Винсенти и Гаррисона. Это стало очень личным делом.

Затем…

Джо Блэк вспомнил очень странную вещь, которая даже сейчас, шесть месяцев спустя, заставило его вздрогнуть в трепете почти сверхъестественной силы. Гаррисон выглядел… изменившимся. Его фигура под вечерним костюмом, казалось, каким-то образом увеличилась, набрала вес, массивность. Он стал — квадратнее. Лицо его тоже стало квадратным, и его улыбка полностью исчезла.

Никто другой, похоже, этого не заметил — может, за исключением слепой женщины, которая отступила от него немного, нервно прижимая ладонь ко рту, — но Джо Блэк был абсолютно уверен в том, что он видел. Это было, как если бы Гаррисон лишь на несколько секунд превратился в другого человека. Человека с другим голосом. Жестоким, высокомерным, властным, каким-то германским голосом:

— Я принимаю вашу ставку, мой маленький сицилийский друг. Пусть вращается колесо. Но, поскольку от этого очень многое зависит — в ваших глазах, по крайней мере, — пожалуйста, будьте так любезны, вращайте его сами.

— Это весьма… необычно, — хрипло ответил Винсенти. — Так же, как и всё сегодня вечером, кажется. Очень хорошо. — И в полной тишине он прошёл сквозь толпу, которая расступилась, чтобы пропустить его, резко повернул колесо, запустив шарик против вращения — и стал ждать.

Пока колесо постепенно замедлялось, и шарик подпрыгивал и щёлкал, он стоял выпрямившись во главе стола, подобно скале, его лицо расплылось в застывшей, почти бессмысленной улыбке. А шарик прыгал, крутился, перекатывался, и колесо замедлялось. И море лиц следило за колесом, за исключением Гаррисона, который, слепой или нет, казалось, повернулся к Винсенти, — и Джо Блэка, который наблюдал только за Гаррисоном.

А колесо всё ещё крутилось, но шарик сейчас прочно засел в своём гнезде. Винсенти выпучил глаза. В уголках его безумно улыбающегося рта показалась пена. Согласованные охи, вздохи, короткие высказывания изумления раздались среди зевак — и все они отпрянули от шатающегося Винсенти, чтобы дать ему пространство, воздух.

И его наполовину вздох, наполовину хрип, когда пальцы его левой руки вцепились в край стола, когда он старался удержаться на ногах:

— Зеро!

— У вас есть мой адрес, — голос Гаррисона всё ещё был новым, холодным, германским. — Я буду ожидать доставки документов в ближайшем будущем. Спокойной вам ночи.

И он взял чек Винсенти, сунул его в карман и, без лишних слов повел жену через зал, к выходу из клуба, и в ночь.

О, да, Джо Блэк помнил ту ночь, жгучую ярость и бессильную ненависть, полыхавшие в лихорадочно-блестящих глазах Винсенти, когда он смотрел, как Гаррисон уходит; как он потом выключил верхний свет над столом, и дал крупье и его помощнику выходной на всю ночь — в действительности выходной на всю жизнь, сказав им, чтобы никогда не возвращались; и как он удалился на ватных ногах в служебные помещения клуба. Там он выпил большое количество алкоголя, и позднее, будучи совершенно пьян, после того, как клуб уже попрощался с его последним клиентом, он сногсшибательно вернулся — вернулся с пожарным топором, и с большим смаком изрубил стол, колесо и всё прочее на очень мелкие кусочки.

Эту ночь Блэку нелегко было забыть… это была ночь, когда Винсенти заключил с ним контракт на жизнь Гаррисона…

Вторая пара глаз, наблюдающая за Ричардом Гаррисоном и Вики Малер, принадлежала джентльмену из Генуи по имени Пауло Палацци. То есть, джентльмену на взгляд незнакомцев. В отличие от Джо Блэка, у Палацци не было предварительного знания о Гаррисоне, кроме того, что он был очень богатым человеком. Любой со своим собственным чартерным самолётом, стоящим без дела в ангаре в аэропорту Родоса был, по определению, очень богатым.

Палацци это казалось бесспорным; тем не менее, он сделал несколько осторожных, местных расспросов для подтверждения своей точки зрения; и выяснил, что Гаррисон и его леди заплатили за номер, достаточно большой, чтобы вместить в три-четыре раза больше людей, и теперь наслаждались роскошью. Уединённость стоит денег. Больших денег…

Пауло Палацци был невысокий, стройный, безупречный в белом, лёгком итальянском костюме и лакированных туфлях, и с непокрытой головой, чтобы похвастаться копной вьющихся черных волос. Со светлой кожей, ясными глазами и хорошим цветом лица, он мог быть какого угодно возраста — от двадцати пяти до сорока лет. Весёлый, довольно состоятельный итальянский турист — для любого, кто не станет к нему приглядываться с самым пристальным вниманием. И действительно, он был довольно состоятелен, добывая деньги различными незаконными способами, в том числе в своих очень успешных летних поездках. Это была одна из таких: неделя на Родосе, которая, если повезет, многократно окупится.

Он наблюдал за приходами и уходами Гаррисона три дня, достаточно долго, чтобы вполне ознакомиться с характером и привычками человека. Только одно продолжало беспокоить его: слепота Гаррисона.

Или Гаррисон попросту не был слепым, несмотря на массивные тёмные очки, что он постоянно носил. Или, если он был слеп, то его оставшихся четыре чувства были несоизмеримо развитыми — или, что более вероятно, он был богаче, чем даже Палацци рассчитывал. Ведь кто, кроме крайне богатого человека, может позволить себе такие специальные миниатюрные приспособления, которые настолько облегчают столь серьёзную немощь?

Не то, чтобы слепота Гаррисона — реальная или вымышленная — создала Палацци какие-то моральные проблемы, наоборот. Это было сущим благом, или, может быть, планы Палацци пришлось бы изменить. Нет, это было просто потому, что Гаррисон, казалось, видел очень хорошо… для слепого человека. Ну, весьма вероятно, у него были свои собственные причины для введения всех в заблуждение, если это действительно было так. И для Палацци… это должно оставаться просто странностью, одной из особенностей будущей жертвы.

Палацци сидел на расстеленном платке, небрежно скрестив стройные ноги, спиной к зубцу древней крепостной стены, высоко над Линдосом, на отвесной стене Акрополя. Он поднёс к глазам мощный бинокль худыми, тщательно ухоженными руками, его взгляд остановился на лозе, под которой он разглядел светло-голубую футболку Гаррисона и контрастирующие с ней зелёные юбку и топ Вики.

Он улыбнулся сам себе, от нечего делать размышляя о собственной ловкости.

Его modus operandi[2] был сама простота, отточенная за последние три сезона. Три сезона, да, потому что он обнаружил Линдос три года назад. Линдос и его могучие скалы.

Со старой стены, благодаря любезности крестоносцев-госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского, он мог видеть практически всё село. Ни один дом или здание, хижина или таверна не были скрыты от его пристального внимания. Сидя здесь, греясь в яркий солнечный день и вдыхая сладкий, чистый воздух Эгейского моря, он может изучать предполагаемые жертвы, имея возможность изменить решение по своему желанию, тщательно выбирая подходящий момент для удара. И иногда, только иногда, этого было достаточно, чтобы поддерживать его роскошную жизнь… ну, по крайней мере, некоторое время.