По-видимому, Роман втихомолку продолжал свое дело. Женщины со смехом возмущались, брызги долетали до нас. В это время я услышала голос сеньоры Ферреро:

– Ты немедленно отправишься со мной, слышишь? Ах ты, строптивая девчонка!

Я быстро оделась. Луна угрожала снова показаться из-за облаков, и все поспешно вылезали из воды. Одна из малагских дам вопрошала, какой шутник спрятал ее одежду. Никто не обращал на даму внимания, а Чичо, прочитав на латыни молитву, начал голышом делать гимнастику.

– Моя одежда… Где моя одежда?

Белокурая американка наконец нашла ее на кактусах. Платье было усеяно колючками, и дама кричала, что хорошо бы посадить в тюрьму всех распутников.

Долорес сказала мне, что у нее свидание с приятелем. Мне тоже хотелось удрать поскорее, и мы направились к выходу.

– Быстрее, – прошептала она. – Пока Роман не видит.

Путь через галерею был свободен. Мне хотелось узнать, какой мужчина встречается с Долорес по ночам, но спрашивать я не стала. У выхода деревья были озарены светом фонарей. Какая-то пара укрылась среди платанов, и до нас донесся их шепот.

– Я больше не могу. Клянусь тебе, я дошел до предела… Если ты хочешь пойти с другим, иди. Но не заставляй меня терпеть все это…

Это были Магда и Мигель; услышав наши шаги, она изобразила на лице улыбку и вышла из тени на свет.

– Как, вы уже уходите? Но ведь еще нет и двенадцати… Обещали прийти Бетти и сестры Ричардсон. Бетти говорила, что расскажет нам массу интересного… Правда, милый?

Ответа не последовало, и мне показалось – да, только показалось, – что Мигель плакал.

Магда проводила нас до плетеного навеса.

– Он невозможен. Ревнует ко всем мужикам и думает, что я в любую минуту ему изменю. Что мне делать?

Долорес нервно притоптывала ногой, а я ответила, что ничего, видно, сделать нельзя.

– Он никак не хочет поверить в то, что я люблю его не из жалости. Ох, он добьется, что и я с ума сойду.

Гости требовали зажечь свет, Магда извинилась, и мы сели в машину. Улицы Кариуэлы были пустынны. Ветер доносил танцевальную музыку из Ремо, у дверей своей будки сидел сторож, охраняющий какую-то стройку. Долорес попросила закурить для нее сигарету. Я закурила и вложила ей в губы.

– Что ты завтра делаешь?

– Надо навестить родителей Рафаэля. Я еще не была у них.

– Ты меня убила. Я хотела свозить тебя в Ронду или куда-нибудь еще. В выходной день здесь делать нечего. Все забито этой ужасной толпой…

Мы остановились напротив моего дома, и я поцеловала ее. Раздевшись, я легла почитать. Перед этим я приняла снотворное и ждала его действия. Окно было заперто на случай возможного визита, и, услышав такой же, как в прошлую ночь, легкий стук, я уже не подумала, что это ломятся воры.

– Клаудия…

– Что?

– Это я, Роман… Открой.

– Я хочу спать и уже почти сплю.

– Только на секунду. Мне нужно с тобой поговорить.

Я боялась, что стук разбудит Эрминию или детей. На цыпочках осторожно подошла к окну.

– Говори, я слушаю.

– Нет. Так дело не пойдет.

– Приходи завтра.

– Я не помешаю тебе, честное слово. Уйду, как только ты скажешь.

Мне надоела его настойчивость.

– Ты мне обещаешь?

– Да.

– Подожди-ка минутку.

Я надела халат и открыла окно. Роман выглядел, как банальный ловелас: лысый и с усами. Хотя лестница не доставала до окна, он одним прыжком оказался в комнате.

– Привет.

– Могу я теперь узнать, что тебе надо?

– Ничего. Полежать с тобой немного.

– Тогда можешь убираться туда, откуда пришел.

– Ну нет, – возразил он. – Я останусь здесь.

Он снял пиджак и, глубоко вздохнув, растянулся на кровати.

Первый и единственный раз я изменила Рафаэлю в те годы, когда мы еще любили друг друга, – до этого я не знала мужчин, кроме него, – и никогда не рассказывала ему этой истории. Произошло это еще до нашей свадьбы, в то время, когда Рафаэль был на фронте, а я работала по четырнадцать часов в сутки в госпитале на той стороне Гуадальмедина. Санитарные машины, прибывавшие из Мотриля, регулярно наполняли палаты своим страшным грузом: здесь были жертвы воздушного налета, люди, настигнутые артиллерийскими снарядами, без рук, без ног, истерзанные, слепые, со всевозможными ранениями и болезнями. Дела в Малаге шли отвратительно, и у меня не было ни минуты отдыха: после восьмого февраля изменилась форма солдат, приводивших приговор в исполнение, но не изменился ритм казней. Те, кто убил моих родителей за то, что они были фалангисты, теперь сами были казнены вместе со множеством других людей, быть может, ни в чем не повинных. После недавних отчаянных попыток узнать о судьбе родственников, кошмарных бессонных ночей, поисков по тюрьмам, надо было выступать в защиту сына моей соседки или мужа подруги, которые в тридцать шестом году голосовали за республиканцев. Это были суровые месяцы работы и одиночества, когда я не знала иных утешений, кроме коротких свиданий с Рафаэлем и слепой веры в справедливость нашего дела. В госпитале приходилось промывать раны солдатам, делать перевязки, кормить и поить беспомощных, мыть их и даже писать или читать им письма, деля с ними все их секреты. Некоторые влюблялись в меня, и я старалась войти в их положение. При этом я думала, что, будь на их месте Рафаэль, он вел бы себя точно так же. Война создавала иллюзию братства. Все мы ощущали себя членами большой семьи. Никто не был уверен, что будет жил через месяц, а не станет жертвой бомбежки.

В моей палате лежал кузнец из Хаэна, прошитый пулеметной очередью, – парень не лучше и не хуже других. Каждый день я промывала ему раны и кормила его. Он был очень неразговорчив, – его мобилизовали насильно, – и первое время не доверял мне. Его постоянно мучил голод. Он не пользовался вилкой, брал картошку прямо руками и лишь иногда благодарил меня улыбкой. За все время, пока он лежал в госпитале, мы едва обменялись несколькими словами. Потом он поправился, и однажды ночью, выходя из госпиталя, я встретила его у подъезда. Он смотрел на меня умоляюще, как всегда, когда приближался час обеда, но я сразу поняла, что его мучает иной голод и никакие яства в мире не смогут утолить его. В ту же ночь мы легли рядом среди чистого доля. Это было все равно что промыть ему рану или дать тарелку чечевицы. Мы расстались в темноте, почти ничего не сказав друг другу, он поцеловал мне руку со словами: «Спасибо, сестра».

Я так и не спросила его имени и теперь, столкнувшись с ним на улице, наверное, не узнала бы его. А между тем, всякий раз когда в порыве безрассудного романтизма я думала о нем, меня мучила мысль, что, если бы можно было вернуться вспять, если бы однажды я вновь встретила его, моя жизнь могла бы быть иной. И вот, поглядывая на спящего Романа, я ощутила острую, коварную и мучительную, как незаживающая рана, тоску по военным годам.

Он ушел, и я мертвым сном проспала до восьми. Проснулась в отвратительном настроении, но день был великолепный и позади рыбацких лачуг сверкало и переливалось солнце. Эрминия принесла чашку кофе. День обещал быть жарким и сухим. Нагретый воздух уже утратил прозрачность, на небе не видно было ни облачка. Скоро, должно быть, потянет ветер с материка.

Я приняла ванну, сменила блузу и спустилась в сад. У Романа достало осторожности снять лестницу, и она была прислонена к дереву. Машина Рафаэля стояла в гараже. Написав записку, что я уезжаю в Малагу, я приколола ее к дверям его комнаты. Эрминия побежала открывать ворота.

Еще не пробило девяти, а уличное движение было довольно оживленным. Я остановилась возле площади, чтобы заправить машину, и подошла к киоску спросить «Дигаме».

– Еще не получали, – ответили мне.

– Разве он выходит не по субботам?

– Да, обычно по субботам. Но на этой неделе что-то случилось, наверное, с почтой…

Я находилась в Андалузии и не стала допытываться. На террасе «Центрального» выпила еще чашку кофе. Подходившие автобусы были набиты отдыхающими, и я решила провести в Малаге весь день. Шесть лет прошло со времени моей последней поездки в Малагу, к мне захотелось одной прокатиться по ее улицам. Меньше чем за двадцать минут я добралась до города. Проехала мост Тетуан, насладилась тенью фикусов и, свернув налево по улице Лариос, поставила машину на площади Хосе Антонио.